Михаил Воронецкий - Новолунье

Гости уселись вокруг стола. Степанида разливала чай. Дед, думая о чем-то далеком от того, что здесь происходило, стал поочередно вглядываться в лица гостей.

— Дарья, что ли? — спросил он, пуская дым через плечо.

— Вот те раз, — засмеялась бабушка Дарья. — Не узнал, Севостьян, своих крестьян?

— Да вот я и морокую. Дарья вроде бы... Дак нет, думаю, Дарья умерла, сказывали…

Бабушка Дарья замахала руками:

— Окстись! Что городишь? Любава у нас померла. Все перепутал.

— А что тут дивного-то, — спокойно сказал дед, — чужой век живу. Да вот и ты Любаву пережила...

— Так мне и помирать рано. Любава-то на целых двадцать лет старше меня была.

— Рази?

Валька молча пила чай, глядя на деда. Чувствовалось, что эта семья ей в диковинку. Я понаблюдал, как она брала горячий стакан то одной, то другой рукой, и пошел стелить себе постель.

Почему-то вдруг вспомнилось, как давным-давно, когда я еще был совсем маленький, дед впервые взял меня «смотреть» корчажки. Я сидел на переднем сиденье и следил, как дед, пошептав заклинанье, стал доставать первую корчажку... Он подержал ее за бортом, пока не вытекла вода, и я услышал сильный шум бьющейся в корчажке рыбы. А когда дед натряс чуть ли не корзину ельцов, меня словно кто-то приподнял над сиденьем. Вытягивая худую шею над корзиной, я затянул:

— У-у-х, сколько рыбы-ы!

И тут же получил такой удар по лбу, что перелетел через сиденье в нос, задрав босые ноги. Поднимаясь, я увидел дико вытаращенные глаза деда, мявшего в ладони кусок подсолнечной макухи. Сейчас я уже не помню, что кричал тогда дед. Но у меня навсегда осталась в памяти зарубка: нельзя «ухать», когда ловят рыбу. Этим словом ее можно «изурочить», и рыба больше не станет ловиться. Случилось так, что в следующие несколько дней дед действительно приносил рыбы меньше и, встречая меня, всегда ворчал со злостью:

— Тьфу, пропасть! И надо же было мне, дураку, взять его, окаянного!..

Услыхала это тетя Физа, вдова погибшего в тайге дяди Павла, подошла к плетню (войти в ограду побоялась) и стала старика срамить:

— Ты это что, старый черт, такими нечистыми словами ребенка ругаешь? Или под конец жизни грех на душу взять хочешь?

Дед ошарашенно глядел на невестку, не зная, что сказать. Он и не ожидал, что его кто-нибудь услышит.

— Ну, что ртом воздух ловишь? Не рыба небось, не задохнешься. А чертей поминать не смей! Вон Алена Барахтаева обругала мальчишку за что-то... Чтоб, мол, тебя черти взяли! А они тут как тут. Отвернулась, а они мальчишку-то и хвать! Кинулась Алена искать, а в плетне только ботиночек остался. Упал, значит, с ноги, когда через плетень потащили. Волосы на себе рвала. Две недели плакала, умом рехнулась. А потом с обрыва — да в Енисей, только под Минусинском вытащили, на девятый день...

Дед с тех пор ругаться перестал. Но на рыбалку я с ним долго не плавал — боялся.

Впрочем, я никогда за этот случай не был на деда в обиде. А вот сегодня вспомнил — и вдруг защемило сердце. Видно, день уж такой выдался: сначала обиделся на Вальку, потом на тетку, теперь на деда. Потом подумал об отце — и на него тоже обида всплыла откуда-то из глубины души. А что, в самом деле, живет у черта на куличках где-то, а сына бросил на старика. Надоело мне тут со стариками да старухами жить. В деревне все девчонки и мальчишки моего возраста в поле работают, ночуют на полевом стане, верст за двадцать от деревни. Домой приезжают только по субботам — в бане помыться. Вечером выйдут с гармошкой на улицу, держатся все больше возле взрослых, по-взрослому разговаривают между собой —о тракторах.

— Миня, — окликнула Валька с крыши.

— Ну что тебе?

— Не запряг, а понукаешь! Иди сюда, баламутный ребенок. Иди. Поговорим. А то что-то сна нет, а уж скоро светать...

Я вылез из короба. По приставленной к сеням с огорода лестнице влез сначала на сени, на четвереньках добрался по покатой крыше до чердака. Валька подала руку, и я перелез через изголовье ее постели. Валька лежала на животе, высунув голову в дверцу, и смотрела на увал, на желто-розовый окоем неба над мягкими очертаниями увала и Февральской горы. Ночь, повисшая над Енисеем, так и не смогла прикоснуться к земле там, у степного горизонта.

— Ложись рядом, — сказала Валька,— и давай разговаривать.

— О чем?

— Да обе всем. Например, о чем ты сейчас думал?

Я помолчал. Потом, глядя, как и Валька, в ту сторону, где еще лежал остаток дня, как будто нарочно оставленный для тех, кому в эту ночь не спалось, сказал:

— О Енисее...

— О Енисее? А чего о нем думать? Это не человек.

— Ну да... Только мне вот не верится, что он течет в Ледовитый океан.

— А куда ж ему еще течь?

— Не знаю... А вот читаю учебник, и не верится. Когда был маленький, думал, что Енисей кончается вот за этой Февральской горой. Потом съездил в Минусинск — понял, что он течет куда-то за Минусинск.

— Ну,а когда вырастешь, — перебила меня Валька и тут же поправилась, — когда станешь взрослым, съезди на Север — тогда и убедишься, что Енисей течет в океан.

— Вот мне и хочется это посмотреть.

— Еще успеешь, — сказала Валька, — а я знаешь о чем думаю... О своей родине. Она у меня за Уралом. А вернее, о себе думаю. О том, что вот как далеко забралась от родных мест. Так далеко, так далеко... Там где-то есть Москва, Ленинград... Там живут какие-то люди — они и знать не знают и думать не думают, что есть вот эта деревушка в десять дворов и в ней живут такие же, как и они, люди... И такими заброшенными показались мне эти места...

Валька замолчала, как будто какой-то комок сдавил ей горло. Я почувствовал искренность в ее словах, и мне стало стыдно. И я сказал:

— Знаешь, я наврал о Енисее... Я думал о нем раньше, но не сейчас. Сейчас я думал о другом...

— О чем?

— О тебе.

— Что обо мне?

— Не хотелось, чтобы ты уезжала.

— А я и не поеду. Поживу у вас. Мне тут хорошо, у нас — тайга, горы. А здесь все степь и степь. Хорошо смотреть — просторно глазам. Да и торопиться не надо, у меня отпуск. А Гошку в командировку послали. Месяца два пробудет, пока уборка кончится. Да, кстати, тебе привет я привезла.

— От кого?

— От Ларьки Новоселова. Помнишь такого?

— А как же. Друг. Что он делает?

— Баклуши бьет.

— А пусть он к нам приедет на месяцок...

— Это он с радостью. Как приеду, пошлю сюда.

— Ну, а ты, когда лечиться бросишь, тогда ведь уедешь?

Валька повернула лицо, спросила:

— От чего лечиться? Я не болею.

— А чтоб дети были...

Валька захохотала:

— Это, наверно, старухи болтали. Для отвода глаз... Я-то знаю, зачем приехала старая: чтобы обломилось что-нибудь. Своего-то хозяйства у нас нет. А у свекровки характер такой: клянчить по родне. — Валька снова хохотнула чему-то своему, вдруг пришедшему в голову. — А до меня-то и не дошло сразу, чего она пристала ко мне — поедем да поедем...