Михаил Воронецкий - Новолунье

Это тем более чудно Ларьке, что он сразу же заметил под берегом много хороших бревен. Бревна всюду лежали и на берегу, потемневшие от времени, а кое-где уже начавшие гнить. Бревна эти лежат тут вместо скамеек.

На одном из таких бревен, у заплота, и сидели мой отец и дядя Егор. Рядом с отцом дядя Егор в глаза только и бросался своими морщинами. К тому же было видно, что он сильно устал, не выспался и поглядывал на моего отца как-то удрученно.

Я понял, о чем думал Ларька, глянув сбоку на тупоносое белесое лицо дяди Егора. Мне стало обидно за дядю Егора, и я присел рядом на бревно. Дядя Егор подвинулся, хотя на бревне места было достаточно и для меня, и для Ларьки. Он оглядел нас повеселевшими влажными глазами, поерошил свои короткие бесцветные волосы, сказал:

— Вытянулся Минька. А тот чей же?

— Гость, — сказал добродушно отец. — Погостить приехал. Валькиных соседей сынишка. Познакомились с Минькой, когда он со Степанидой тетку Дарью проведать ездил, и вот нынче за Гошкой увязался сюда.

— Гошка-то че сюда? — помолчав, спросил дядя Егор.

— Проездом. В командировку на Майну. Да и посмотреть приехал, как живем. Переезжать сюда агитирую.

— A-а. Кем он там?

— Шофером. На Майне-то рудник ликвидировали. — Отец, видимо вспомнив что-то, усмехнулся, покрутил головой: — Чудак-человек этот Гошка. Выпили вчерась немного, он разомлел, возьми да и ляпни: глянется, мол, у вас, да скучно, говорит. Скучно! А ты бы поглядел его бабу, Вальку. С такой скучать — стало быть, и мужиком совсем не быть. Ну, Анна наша и рада, дом свой посулилась тетке Дарье отписать. Все лучше, чем заколоченный бросать.

— А куда она?

— К сыну. Женился, к себе зовет.

— А Гошка-то как?

— Гошке что, материн дом просвистал, когда на Урал уезжал, а тут опять дом с неба свалился. Думает следующей весной переезжать.

— Ну, это еще на воде вилами писано. Как еще баба взглянет.

— Валька-то? Валька хоть теперь.

— Что так?

Отец глянул на нас через голову дяди Егора. Но я, предвидя такой оборот, сделал вид, что рассматриваю далеко в верховьях пересекающую Енисей лодку и в разговор не вслушиваюсь. А Ларька и в самом деле глазел по сторонам, отыскивая, чем бы развлечься.

— Понимаешь, — понизив голос, заговорил отец,— сплетни там про нее всякие пускают.

— Дыма без огня не бывает.

— Да не-е… Это еще до Гошки было. Прежняя Гошкина невеста узнала, что она с шофером гуляла, когда в Казанцевой на стройке работала.

— Мало ли что.

— Ну. Да ведь на каждый роток не накинешь платок. Вот и решается.

— А что, — потер коричневую, изъеденную мошкарой тонкую шею дядя Егор, — здесь жить можно. Я вот тоже решил: нонче лето прокантуюсь — и шабаш. Денег заработал на старость, да и пенсия должна быть хорошая. Осяду тут до последу. Станем с тобой рыбачить.

Отец докурил папиросу, отшвырнул окурок на дорогу, заросшую травою-муравою, сказал:

— Не-е, Егор. Мне рыбу удить еще рано.

— А что?

— В колхоз пойду. Чабанить. На днях иду отару принимать. — Это че так? Смолоду все в председателях ходил, а теперь рядовым на отару…

— Ты меня, Егор, не первый год знаешь. Я все могу, — сказал отец, и они оба с дядей Егором засмеялись

Я хотел было толкнуть Ларьку, чтобы податься куда-нибудь, как из ворот своей избы вышла тетка Симка и направилась к мужикам. Большая, грузная, не поправляя сбившегося на ухо платка, она остановилась против дяди Егора и, размахивая полными и загорелыми до черноты голыми руками, закричала: — A-а! Явилась, душа на костылях! И сидит себе как кум королю! И как только глаза твои бесстыжие на меня смотрят и не лопнут?

Дядя Егор сначала опешил и несколько секунд беспомощно смотрел в круглое и красное лицо тетки Симки. Потом вдруг ссутулился, отчего стал еще меньше, и, сорвавшись с бревна, кинулся в калитку. Но тетка Симка подставила ему ногу, и дядя Егор неминуемо бы растянулся на земле, но помешал столб калитки, о который он стукнулся лбом.

Взревев от боли, дядя Егор выпрямился и, схватившись рукой за шишку, обернулся. Злость преобразила его: морщинистое обветренное лицо побледнело, бесцветные глаза совсем побелели... Тетка Симка как увидела его таким, так и захлебнулась на полуслове, с открытым ртом.

Дядя Егор мигом оценил обстановку. Гнев так же быстро прошел, как и накатил на него. Великодушно спросил:

— Ну, че блажишь, тыква гнилобрюхая?

— Стайка рухнула, — убитым голосом сказала тетка Симка, поняв наконец, что криком ничего не добьешься, а лучше попросить мужиков подобру, — может, и починят.

— Так и скажи, что живот болит, — ворчал дядя Егор, — а то бежит как скаженная. Да еще рукам волю дает, а того не понимает дура баба, что я мужик все-таки. Как суну под дыхало, так и будешь, как таймень на берегу, ртом воздух ловить.

Отец поднялся с бревна и, потянувшись, сказал:

— Ну ладно, посмешили малость — и за то спасибо. Правда, робя? — обратился он к нам с Ларькой. — Без кина кино. А теперь посмотрим, что там стряслось. Только вот, кума, в толк не возьму: за что ты на Егора накинулась, как будто с печки сорвалась?

— Вот именно, — подтвердил дядя Егор, — нет чтобы спасибо сказать, что построил, так она готова в глаза...

Отец захохотал:

— Так это ты ей стайку строил? Ну, тогда мало тебе. Я не знал, а то бы...

— Что «а то бы»? — спросил дядя Егор.

— Ничего. Вон на телеге черти с квасом проехали. Поди, кума, еще и деньги большие слупил?

Тетка Симка улыбнулась:

— Не-е, врать не буду. Отказался.

— Не иначе как чем-нибудь дороже денег думает разжиться.

— Как же, у ней разживешься. Сколь лет живем по суседству, а нет чтобы хоть разок на ночку пригласила.

— У меня дочь, — сказала тетка Симка. И все замолчали.

— Ага? — спросил меня Ларька, указывая глазами: у жердевой ограды стояла Нюрка, белоголовая и синеглазая крепкая девчонка, года на два постарше нас с Ларькой. Она, ни на кого не глядя, заплетала косички.

Усадьба у тетки Симки так и осталась неотделанной. Мужики во время помочи в один день прорубили три окна, крышу кое-как поставили. От старой избушки мало что осталось. Что получше было, ушло на сени, а из остального стайку слепили. Все, правда, сделали за один день — только крышу на стайке не успели поставить, темнеть начало. В прежней усадьбе тетки Симки опричь избушки с маленькими сенями ничего не было — ни кола ни двора.

Корове в огороде надевали на рога веревку, чтоб не вздумала ночью прогуляться по грядкам. Овцы все лето оставались с отарой на выпасах. На зиму корова и две овцы — матки — переселялись в сени. В этом было две выгоды: первое — корове с овцами хорошо, когда за стенкой человеческое жилье чувствуется, а второе — избу не так прохватывали многодневные снежные вьюги, набегающие на деревню из распахнутой настежь степи. Да и двери в избушку утеплять не надо, и без того они от теплого коровьего дыхания весь день в подтеках стояли.