Михаил Воронецкий - Новолунье

Когда снова стали проверять самолов, увидели: все крючки в том месте, где стоял осетр, были разогнуты, А крючки из проволоки в мизинец толщиной.

— Видел?

— Видел.

— А говоришь, «руби»... Да я бы себе всю жизнь этого не простил.

Видимо, потому, что я видел отца лишь от случая к случаю, я никогда не называл его «тятей», как звали своих отцов другие ребятишки в деревне. К нему я относился скорее как к приятелю: слишком много было рассудочного в наших отношениях. Я хотел, чтобы отец жил рядом, а не блуждал по тайге. Но я хотел этого не потому, что скучал о нем, а потому, что с ним нам бы легче жилось. Иную неделю тетка и не пошла бы за нарядом — так в «отстающих» ходить не хочется. «Отстающим» и лошадь-то, если для чего понадобится, в последнюю очередь дают. А весной сколько хворосту одного навозить надо, чтоб огород огородить. Если очереди ждать (лошадей-то почти совсем в бригаде не осталось), то коровы да яманы в огороде ничего не оставят. А тут еще нужда: деда в больницу возить. Как подходит весна, так его начинает «лихорадка бить». А больница в Шоболовке — пешком не находишься.

В последнее время в эти мои размышления стали вклиниваться раздумья о Степаниде. Ну конечно, будь отец дома, не шатайся он по тайге, Степанида не склонилась бы к Филе. И мне не пришлось бы мучиться в ожидании того дня, когда отец узнает все и сделает... Бог его знает, что он сделает. У меня одна забота — рассказать. Ведь, кроме меня, никто ничего не знает. Конечно, я тетку Степаниду всегда любил. Да и она ничего плохого не сделала. Но отец есть отец. И потому я обязан... Скорей бы вот гости уезжали, чтоб кончилась эта мука. Но мне в то же время не хочется, чтобы уезжала Валька. Здесь, дома, она мне понравилась куда больше, чем там у бабушки. Но как же быть?

— Эй, ты, паря! Чего притих?

Я вздрогнул.

— Я думал, ты спишь. Оглянулся — глаза открыты. Стало быть, думаешь о чем-то... А это плохо. Рано еще тебе задумываться.

Как ни уважал отец «ушедшего» осетра, а все-таки не выдержал закинул режевку. Правда, после того, как уже стало ясно, что осетр ушел далеко в глубину Енисея. Поймали двух таймешат. И теперь отец возился с режевкой. укладывая ее на лотке. Возился он с полчаса. В это время я привалился в свои привычные размышления.

— Ну, я управился, — сказал отец, укрепив на упругах лоток с режевкой.

Он вылез из лодки, уселся па старое, полусгнившее бревно, занесенное на косу давним половодьем и наполовину засыпанное песком. Достал папиросы, закурил, положил папиросы сбоку и, постукивая спичечным коробком по бревну, сказал:

— Кедра... Наш, саянский... лежит, а может, я его и по Усу гнал, жизнью рискуя. А он вот лежит. Никому не нужен. А сколько их по берегам Енисея, по косам да по уловам! Нет, не жалеем мы лесину, почем зря транжирим. Да-а, транжирим. А ведь я, паря, из-за этой самой лесины мог осетру на кормежку пойти. Очень просто мог. Ну, а теперь — шабаш! Свое откантовал.

Я не знал, верить ему или нет. Вроде всерьез говорит,

На всякий случаи спросил:

— Что, не пойдешь опять?

— Куда? На Ус-то? Нет. Расчет взял. Теперь там нашему брату, паря, хана приходит. Вертолетами лес доставляют, прямо с гор цепляют — и к устью. Оно и правильно. Ежели сказать, кедру транжирим, так это — дерево. А я человек. Время такое, что меня и поберечь можно. Сгожусь государству. Начальник, слышь, говорит: бери «Дружбу», ходи по склонам, пили лес... Ну конечно, в морду я ему не дал за такое предложение, потому что не понять ему плотогона. Это ж все равно что телка бить, когда он юбку на бабе сосет. Ушел потихоньку.

Я сидел ни жив ни мертв. Только сейчас я понял, какую страшную беду принес бы семье, если бы рассказал отцу о встрече Степаниды с Филей.

До сих пор помню ту оглушающую пустоту, образовавшуюся в доме после смерти деда. Отец, пока оставались заработанные в тайге деньги, ходил по колхозу и приглядывался. Ждал Егора Ганцева, чтобы посоветоваться «насчет дальнейшей жизни».

Я копался в уловах, забитых принесенным из тайги мусором, — заготавливал на зиму дрова. Дело у меня ладилось плохо. Было тоскливо и скучно.

И вдруг — как снег на голову — в нашем доме появился Ларька Новоселов, в возможный приезд которого я совсем не верил. Но Валька сдержала слово — прислала его все-таки... Жить стало лучше.

Ларька — рыжий, конопатый, худющий — сразу привлек к себе внимание всей деревни: со взрослыми не здоровался, над стариками насмехался, маленьких ребятишек щелкал по носу, даже с Нюркой несколько раз пытался подраться. Но она ему не поддавалась.

Все это было не по-нашенски. Не в обычае в нашей деревне такое поведение ребятишек.

Бабы, возвращаясь с поля перед вечером, увидев Ларьку, говорили с откровенной неприязнью:

— А где их только таких делают.

— Не говори. Прямо варнак какой-то растет.

Не пошел он со мной смотреть причаливание плота.

— Ларька! Вставай! Дядя Егор из тайги приплыл, — разбудил я его утром. Ларька, не открывая глаз, спросил:

— А ты откуда знаешь?

Ларька сел на слежавшейся охапке травы, прикрытой старой телогрейкой, проморгался и снова спросил:

— Это кто?

— Старик тут один.

— Старик?

— Да он и не совсем старик, так только выглядит…

— Ну и что? Я стариков за свою жизнь не видал, что ли? Да приезжай ты к нам, я тебе этих стариков столько покажу, что у тебя глаза на лоб полезут.

Я не перебивал, ждал, когда он выговорится. А когда Ларька замолчал, сказал как бы между прочим:

— Дядя Егор — лоцман.

Ларька насмешливо снизу вверх посмотрел на меня, но по любопытству, промелькнувшему в рыжих его глазах, я понял, что он не знает, кто такой лоцман. Да и откуда ему знать, если жил он в лесу, молился колесу, а настоящую реку только у нас и увидел.

— Лоцман плоты гоняет по Енисею.

— А что это — плоты? Лес, значит?..

— Связанные бревна...

— Лоцман — это рабочий? Как у нас в леспромхозе?

— Не-е. Рабочий — это гребец. А лоцман командует только. Начальник. К тому же дядя Егор не простой лоцман. У него за всю жизнь ни одного плота не разбило, и на мель ни разу не посадил. Отец говорил, что таких лоцманов, как дядя Егор, больше на всем Енисее нет. Отец сам у него учился. По таежным рекам лес плавил, а до дяди Егора, говорит, ему далеко.

— А откуда он к вам попал? — уже серьезно спросил Ларька. — Дядя Егор-то? Да наш, деревенский. Он мало здесь живет. Зимой только. А летом по договорам работает. Плавит лес в Минусинск, а то и прямо в Красноярск.

— А поглядеть его можно?

— Вот чудак. А зачем я будил тебя?! Искупнись, и пойдем. Отец вон чуть свет к нему ушел, а все нету. У них всегда так. Как сойдутся, ну и пошли... Все про тайгу вспоминают.

Мы вышли на улицу; хотя было еще рановато, но уже жарко. Это потому, сказал я Ларьке, что на улице один ряд избушек, а другая сторона улицы обрывается в Енисей. Солнце, едва показавшись из-за далекого хребта на том берегу, сразу начинает припекать. Избушки в деревне старые, с односкатными ветхими крышами, с просевшими неровно в потрескавшихся пазах заплотами. Ларька глядел на эти постройки, и ему, наверно, не верилось, что деревне уже сотня лет, как рассказывал я ему вчера. Казалось, люди строились наспех, лишь бы какое-то время перебиться, да так и остались по каким-то причинам здесь надолго.