Михаил Воронецкий - Новолунье

Но отец мой всегда был человеком не простым, никогда, бывало, не поймешь, что у него на уме; на этот раз он опять меня озадачил тем, что ни про Нюрку, ни про подкарауливанье ничего не сказал, а как ни в чем не бывало стал рассказывать:

— Проснулся я среди ночи, твоего дыхания не слышу. Что за штука, думаю, разве не спит еще? «Да нет, — говорит Степанида, он еще с Мерзлого хутора не вернулся. Пошел, говорит, к Адаю Чепсаракову сказки слушать». Не иначе как, думаю, на чабанскую избушку завернул. Оделся, прихожу туда, Серафима в обход собралась. «Ага, — говорит, — только что ушел. Пока воду кипятила да пельмени варила — вот время и затянулось». — «Только что ушел, — говорю, — а как же мы тогда не встренулись? У нас ведь не десять дорог, одна-единственная». — «А ты, — Серафима говорит, — к нам зайди, наверно, к Нюрке заскочил, им ведь мало заботы, что рано вставать». Так вот и разыскал тебя.

«Ну и ну! — у меня уши загорелись. — Вот бог пронес, не успел про Соткин наказ ляпнуть. Уж тут-то я бы совсем разоблачил себя».

Но как беда не ходит в одиночку, так и одно криводушие тянет за собой другое. Окончательно запутавшись в своих вымыслах и чтобы сломать вдруг возникшее между мной и отцом молчание, я спросил:

— Скажи, почему ты женился на тетке Степаниде, а не на тетке Симке? — сказал и только тут понял, какое предательство совершил по отношению к мачехе, которую очень любил и лучше которой я не мог себе даже представить.

— А что Степанида? — спросил отец. — Разве ты против нее? А я думал, что вы с ней живете душа в душу.

— Да нет, — слишком торопливо сказал я, — не в этом дело. Тетка Степанида очень хорошая. И никого мне, кроме нее, не нужно. Я не об этом... Ну, как ты не понимаешь?

— Может, чего-то и не понимаю, — как-то многозначительно и глухо сказал отец. — А только мне не по душе наш этот разговор. Не по душе. Конечно, Серафима — баба хоть куда, да ведь разве одна она такая? Много их по белому свету — хороших-то баб. А я, Минька, так считаю: дело не в бабе, а в мужике. В любой бабе есть что-то хорошее, такое обязательно есть, чего нет ни в какой другой. И вот тут-то важно — увидеть это особенное в ней. Увидишь — считай, нашел свое счастье. Не увидишь — с любой бабой затоскуешь. А все-таки ты мне не сказал, в чем же дело, почему ты вдруг с Серафимой породниться захотел...

— А что говорить? — тоскливо отозвался я. — Если бы ты женился на тетке Симке, то и велосипед был бы теперь мой.

Отец посмеялся немного:

— Вот оно что. Я так и думал. Это еще когда она привезла свою проклятую машину, я подумал: ну, будет теперь у нас тут потасовка! Так и есть. Я хотел было сразу перекупить, так Серафима куда там: сама выучусь и буду кататься. Только ты не падай духом, потерпи. Сейчас велосипед для нее в новинку — как игрушка для ребенка. Да долго не заиграется — надоест. Раза два лоб расшибет — и сразу остынет. А мы тут как тут, возьмем и купим.

— Купишь, — проворчал я, — если деньги будут.

— Будут, — неуверенно сказал отец, — а не будут, так в долг возьмем. Мне да Серафима в долг не поверит — быть того не может.

Я успокоился, но тут же как обухом по голове, а Нюрку-то, Нюрку забыли!. Вдруг она вздумает кататься — тогда как?

— Это Нюрка-то? — усмехнулся отец. — Она на коне не может научиться ездить, а уж на что проще. А ты — велосипед. Сказанул тоже. И насчет Степаниды не переживай, знаю, что это просто так вылетело у тебя, не подумавши брякнул. Главное — смотри, ей не проговорись.

Я молчал. Отец тоже помолчал, думая о чем-то своем. Мы шли с ним по протоке, направляясь к нашему яру, Тихо, морозно, лунно. И вдруг по Енисею прокатился грохот — это лопнул подтачиваемый полыньями лед где-то далеко за утесами Февральской горы. Грохот, пронесясь к верховьям, оборвался за островом Чаешным, и снова на все вокруг навалилась тишина. Скрип снега под нашими валенками, наверно, раздавался даже на Мерзлом хуторе. Тишина казалась особенно тяжелой оттого, что не слышалось обычного в такую пору перебрехивания собак: почти все они в наших деревнях были съедены Сояном Кученековым.

— Как будто и не в Чибурдаихе живем, — со вздохом сказал отец, на которого, видимо, тоже подействовала тишина ночи, особенно угнетающе тяжелая под утро. — Раньше-то, бывало, на святках мы по целым ночам не спали. Девки гадать, а мы им какую-нибудь фиговину устроим. И так — до света. А нынче спят все без задних ног.

«Да, это было время, — думаю я, по-отцовски вздыхая. И поднимаюсь на берег. — Такого, наверно, никогда больше не будет».

Отец с мачехой спали в горнице, а моя кровать в передней комнате, изголовьем к окну, — на этой кровати спал и умер мой дед. Я чувствую, что долго не засну, и потому даже глаза не закрываю, смотрю в щели ставни на луну.

Я думаю об отце. Непонятный он все-таки человек. Поднялся среди ночи меня разыскивать, смотался на чабанскую заимку, и не только не отругал, а, наоборот, вел себя так, как будто сам был в чем-то передо мною виноват. А иной раз, бывает, разорется из-за пустяка, такой базар поднимет из-за какого-нибудь пескаришки несчастного или ершика сопливого, что, со стороны глядя, можно подумать, будто дом я у него сжег.

Все еще высоко висящая над белыми увалами желтая чистая луна, окруженная морозной дымкой, настраивала на воспоминания. Справа отступала к берегу баня, слева под снежным козырьком нахохлились стайки и навесы, а прямо перед окном двор выходил в огород; огород вытянулся сплошным снежным пластом к увалу.

В прежние годы там, по увалу, в такие ночи бегали, резвясь, волчьи стаи — их никто не боялся, в них никто не стрелял, их считали такой же неотъемлемой частью нашего деревенского мира, как огромный столетний тополь на краю деревни, как тальники, как острова Ойдовский, Чаешный, Самоловный, как чабанская избушка между Чибурдаихой и Мерзлым хутором.

Иногда в степи устраивались облавы, но не нашими, а шоболовскими мужиками. Наши мужики и мужики с Мерзлого хутора отродясь в облавах участия не принимали. Стреляли волков лишь зимой, когда они к кошарам подходили, чтобы овцу утащить при случае; тут уж, конечно, не зевай: волк либо шкуру отдаст тебе на шапку, либо с десяток овец порежет. Стреляли по необходимости, без озорства и удальства, и уж тем более без всякой злобы, точно так же, как резали осенью баранов на мясо.

Из Шушенского время от времени появлялась бабушка Белоглазиха. Имени ее я не знал, да, думаю, и никто в Чибурдаихе не знал, а сама она себя так и называла: «Скажите, — говорит, — в Чибурдаихе: бабушка Белоглазиха вскорости погостить приедет».

Обычно она останавливалась у тетки Арины Светлолобовой, вдовой многодетной женщины, у которой обычно останавливались на постой все пришлые.

Но гостить у тетки Арины ей не приходилось. Не успеет, бывало, бабушка Белоглазиха чаю попить, как уж приходил кто-нибудь из соседей и уводил ее к себе. Обычно это делалось под каким-либо благовидным предлогом.