Михаил Воронецкий - Новолунье

— Ничего. Не будешь подсматривать.— Она поправляла покрывало на постели. — Ты никому не говорил?

— Нет.

— И не скажешь?

— Была нужда говорить.

— Ну, тогда ладно, — помягчала Нюрка. — Тогда я не рассержусь. Будем продолжать дружить.

Я, движимый желанием наладить отношения, потянулся было к ней, чтобы поцеловать, но она отстранила меня, сказав мимоходом, но ласково:

— Хватит-хватит. Сладкого не досыта, горького не до слез. Это от нас теперь не уйдет. Еще успеется. Пошли-ка скот кормить, а то скоро темнеть начнет. Мать вот-вот прийти должна. На нее как найдет, а то разинет рот шире варежки и начнет кричать!

Мы надели телогрейки. На мне, как и на всех ребятишках в деревне, телогрейка была отцовская, висела чуть не до колен. Рукава засучены. Только одна Нюрка в деревне носила телогрейку, специально сшитую по ней — даже не на вырост, а точка в точку. Нюрка в ней, да в пуховой шали, да в новых валенках, из которых под короткую юбку уходили зеленые, в обтяжку, рейтузы, выглядела невестой: хоть сейчас свадьбу играй.

— Нюрка, а где у вас велосипед? — спросил я, чтоб оттянуть время (мне почему-то не хотелось уходить), — что-то я его в сенях не заметил.

— А он в кладовке.

— И не подвешен?

— Нет, на полу стоит.

— И небось камеры не накачаны?

— Нет. Я пробовала накачивать, да они сразу же спускают. — Наверно, ниппель порван, — деловито сказал я. — Надо посмотреть. А то до лета камеры на сгибах потрескаются.

— Смотри. А я пойду свинью кормить,

Я раскрыл двери на крыльцо, чтобы было видно (ни в сенях, ни в кладовке нет даже махонького оконца) вытащил заваленный всяким нахолодавшим хламом велосипед в сенцы и, перевернув, поставил его на руль и сиденье. Придерживая левой рукой колесо, чтоб не крутилось, правой отвинтил колпачок: ниппеля не оказалось. На другом колесе проверил — то же самое. Вытряхнул все содержимое из подсумка — здесь было все, кроме запасных ниппелей. Что делать? Ничего не мог придумать.

— До полу, до полу выскребай навоз, — послышался голос тетки Симки. — Кому снизу-то оставляешь?

— А ты посмотри, какой он теплый, — крикнула из стайки Нюрка, — аж пар идет!

— Потому и пар идет, что сырость. Не выскребаешь до конца каждый раз. Невеста уж, а все гляди да гляди за тобой.

— Так теплей же, говорю, спать корове будет, чем на голом, — огрызнулась Нюрка.

— Теплей! — передразнила тетка Симка. — Тебя бы на такое тепло положить. Ночью мороз прижмет — вся эта сырость льдом возьмется. Об этом не подумала?

— Ладно уж, — сбавила тон Нюрка, — не кричи, выскоблю до полу.

— Вот-вот. А потом сухих объедев возьми да настели поплотней — тогда будет по-хозяйски. А что дверь-то в сени у тебя полоротая стоит?

— А там Минька с велосипедом возится.

Тетка Симка всходила на крыльцо медленно: видно, и она уставать стала, хотя по-настоящему еще никогда не хворала. Плахи, из которых сколочено крыльцо, скрипели и трещали под ее крепкими ногами, несущими могучее тело. В сенях стало темно — тетка Симка закупорила своей фигурой весь проем двери.

— Здравствуй, Минька. Что это ты затеял?

— Хотел колеса накачать, а то сплющенные камеры могут потрескаться. Да и шины, гляди, дак прохудеют.

— А что же ты на холоде-то возишься? Тащи в избу, там и накачивай.

— Да как накачать, когда ниппеля нет.

— А где он? — растерянно спросила тетка Симка, очевидно считавшая ниппель тем, чем для автомашины является, например, мотор.

— А кто его знает. Надо спросить у тех, кто продавал.

— Дак ведь его мне не продавали. Это же премия. А премии даром даются. Подарили, значит. А дареному коню в зубы не смотрят. С кого теперь спрос.

— Ну на нет и суда нет, — солидно сказал я.

— А как же теперь? — сокрушалась тетка Симка. — Пропадет машина.

— На гвозди повесить нужно, — сказал я первое, что пришло в голову.

— Да ведь у нас хоть день ищи — даже ржавого гвоздя не найдешь. И молоток без черенка… Мужика-то нет у нас…

— А я из дому сейчас принесу…

— Принеси, Минька, принеси, — обрадовалась тетка Симка. — А я тебе за это кататься буду давать. Когда захочешь — тогда и будешь брать. Ох, Минька, я уж и не знаю, что бы я делала, если бы не ты, как бы жила.

Она говорила это, может быть, от чистого сердца, потому что я и в самом деле часто помогал тетке Симке по хозяйству, но мне все равно стало неловко, и я постарался поскорее уйти.

Вернулся я минут через двадцать. Дверь в сени прикрыта, хотя я, помню, оставил ее открытой. Толкнулся туда — велосипеда нет. Поднял глаза и вижу: велосипед висит под потолком, привязанный веревкой к продольным слегам перекрытия. Ничего не понимая, открыл дверь в избу и остановился у порога столбом. За столом сидел бывший бригадир Емельян Камзалаков.

Тетка Симка, обычно такая неторопливая, теперь проворно носила из кути на стол тарелки, вилки. Емельян, которого в наших деревнях звали просто Амеля, а кое-кто из его недоброжелателей — Амелей-дурачком, большим карманным ножом пластал шматок сала. Тяжелые круглые плечи его бугрились под черной суконной гимнастеркой. Мясистое красное лицо с голубыми глазами двигалось каждым мускулом, двигались и жесткие, слегка курчавые вороные волосы над большим, скошенным назад лбом.

Тетка Симка, относившаяся к мужчинам с заметной небрежностью, для Емельяна делала исключение. Она его уважала за осанистость, сдержанность и говорила о нем, что он себе цену знает.

— А-а, Минька! — с деланной радостью воскликнул Емельян. — Ты смотри, Серафима, какие гвозди он тебе припер. Не гвозди, а бороньи зубья. Таким чертом враз бревно расколешь. А мы вот, Минька, сделали умнее: подвесили на веревках…

Вмешательство Емельяна разозлило меня, Хотя вообще-то Емельян, с молодых лет друживший с моим отцом, мне нравился.

— Веревка сгниет — и велосипед разобьется, — хмуро сказал я.

— Да и не надолго это, — сказал Емельян самодовольно, — скоро я его заберу.

— Это еще как заберется, — отозвалась из кути тетка Симка.

— А что, не продашь? — повернул бычью шею Емельян.

— Посмотрю на твое поведение.

— Насчет поведения можешь не беспокоиться.

— А может, я сама кататься научусь, — передернула полными плечами тетка Симка.

Емельян всхрапнул, показывая тем самым, что его распирает смех.

— Ты?! Да тебя никакая камера не выдержит. И потом… какое сиденье для тебя надо иметь…

Емельян ушел. И с тех пор я его этим летом у тетки Симки не видел.

История с велосипедом кончилась очень скоро, и совсем не так, как можно было бы предположить. Кончилась она на исходе весны, и уже к середине лета о ней мало кто вспоминал. Но в моей памяти она осталась на всю жизнь; у этой в общем-то смешной и нелепой истории оказался печальный конец — исчез из нашей деревни последний на нашем берегу настоящий хакас Сотка Костояков. Виновником исчезновения Сотки оказался постоялец тетки Симки.