Михаил Воронецкий - Новолунье

Но в этот момент случилось самое главное. Гость, уверившись в том, что тетка Симка теперь сможет ехать без его помощи, разогнал велосипед под уклон и оторвался от него. Тетка Симка, испугавшись, сначала повернула руль туда-сюда, а потом и совсем выпустила из рук. Переднее колесо подвернулось, и наездница рухнула на землю. Перепуганный гость подскочил, пытаясь поправить на тетке Симке юбку, но тут же получил от нее хлесткую пощечину.

Дядя Егор, долго околачивавшийся в Минусинске, заметно отощал, постарел, на широкоскулом морщинистом лице проступил странный загар — скорей всего, от болезни его внутренностей, и теперь он, природный чалдон, был похож на хакаса больше, чем любой здешний метис. Сидел он на нарах, свесив короткие худые ноги в хромовых сапогах, как-то жалко скособочась небольшим опустошенным телом. Время от времени, забываясь, хватался обеими руками за правый бок, хотя чувствовалось, что признаваться в своих немочах ему не хотелось.

— Что, опять прихватывает? — спросил Емельян.

— Ну да, желтуха, будь она трижды проклята, тридцатый год не отпускает. То затихает лет на пять, то опять схватит щипцами. Главное — была бы причина, а то ведь никакой.

— Так уж никакой, говори кому другому. Чуть не всю зиму ошивался в городе — и никакой тебе причины.

— Ну, разве самая малость. Так ведь нельзя же без этого, сам понимаешь.

— Это дело известное, — задумчиво улыбался Емельян.— Тут из двух одно — либо так, либо этак.

— Ну, не будешь же говорить, что тебя желтуха пометила на всю жизнь.

— Как скажешь? Засмеют.

— Да мне на ихние смехи наплевать с верхней полки и растереть вот этим сапогом. Мне от самого себя стыда не оберешься. Да неужели, думаю, я такой уж растакой мужик, что меня какая-то городская бабенка обойдет со всех сторон! Да после этого разве можно дальше существовать?..

— Ну, — качал голевой Емельян, — тебя еще жареный петух не клевал. Припрет, так про все забудешь. В госпитале, помнишь небось, какими мыслями жили? Только бы копыта не откинуть, хоть на одной ноге, да по своему берегу прыгать.

— Так то война. Там — сегодня ты живой, а завтра тебя и в помине нет. А живой о живом и думает.

— Ладно, — говорил Емельян, — чем кончилось-то?

— Да чем могло кончиться... — начал было дядя Егор, но договорить не успел. Дверь избушки распахнулась, и к нам влетела тетка Степанида.

— Мужики! — крикнула она. — Что же вы тут сидите тары-бары растабариваете, а там человека убивают!

Емельян и дядя Егор вскочили на ноги и почти одновременно спросили:

— Кого убивают?

— Гостя Серафиминого…

— Кто?

— Сотка Костояков. Стоптал конем на всем скаку и теперь нагайкой почем зря полосует. Поди, уж кончился мужик-то…

Дядя Егор вылетел пулей из избушки. Емельян сорвал со стены трехколенный ременный бич и припустил следом. Я бежал стороной. На Горке, возле дороги, лежал гость тетки Симки, а над ним вертелся на вздыбленном коне Сотка, крутя со свистом нагайку. Емельян приостановился, откинул правую руку с бичом и так хватанул коня с потягом, что тот прыгнул сажени на две и понес осатаневшего Сотку по Мерзлому хутору.

Как выяснилось, Соткин жеребец в последнюю секунду отклонился от остолбеневшего человека и пролетел бы мимо, если бы Сотка не сшиб гостя пинком в грудь. Упав, гость натянул на лысую голову толстое зимнее пальто и тем заслонил себя от удара нагайки. Не получил он и ни одного удара копытом: конь у Сотки был, видимо, немного разумнее хозяина и по мере возможности старался оберегать Сотку от нехороших поступков. Так что гость отделался легким испугом, и эту историю скоро бы забыли, если бы Сотку не забрали на той же неделе. Арест тоже мало кого тронул, в том числе и моего отца.

— Ну, подержат, постращают и выпустят, — говорил он, — мало ли чего у нас в деревнях не бывает. Никто же не убит, не покалечен.

Но вышло иначе. Сотку вскоре судили. Поступок его был расценен как «злостное хулиганство». Дали три года. Деревня зароптала. Мужики, собираясь вечерами на конюховской, выдвигали всевозможные меры по спасению Сотки Костоякова. Более существенным мне показалось предложение дяди Егора Ганцева — «писать в высшие инстанции».

— Так и так, мол, засудили человека за пустяк…

— Пропадет ни за понюшку табаку.

Чибурдаевцам казалось, что Сотка там непременно должен пропасть.

— Писать, — говорил, как всегда беспричинно горячась, Лепехин, — хорошо сказать, а кто писать будет? Кто знает, как писать, куда писать? Ты? — совал костлявый длинный палец к самому лицу дяди Егора.

— Почему обязательно я, — отшатывался дядя Егор. — Я и фамилию-то свою не вывожу. Вот разве кума Ганьку попросить.

— Не-е, — рассудительно говорил Емельян Камзалаков. — Тут надо с умом. Надо, чтобы сельсовет поддержал ходатайство.

Но сельсовет не поддержал. Новый председатель Епанча Тутачков Сотку недолюбливал и был, по-видимому, доволен, что суд освободил его от такого беспокойного избирателя. Тут стало известно, что Сотку увезли не в Минусинск, а куда-то на север: кто его теперь там найдет, даже если и помилуют?

Мой отец, узнав об этом, взял деньги и пошел к тетке Симке. «Велосипед покупать», — догадался я. Как рассказывала в тот же вечер Нюрка, отец не торговался: выложил все деньги на стол, взял велосипед и увел его к нам. Так я стал теперь единственным в Чибурдаихе и Мерзлом хуторе обладателем велосипеда.

Вся эта история так сильно подействовала на тетку Симку, что она еще до вынесения приговора Сотке Костоякову в шею вытолкала из своей избы постояльца, и тот никогда уже в деревне не появлялся.

И еще одно обстоятельство: тетка Симка поняла наконец, что, пока она живет одна, мира у мужиков в Чибурдаихе не будет, и в то же лето, когда осудили Сотку, вышла замуж за своего соседа Егора Ганцева.

Первую жену дядя Егор очень любил. Была она удивительной женщиной. Звонко смеялась, весело пела и ходила так, что любо посмотреть. Послали ее как-то весной с бабами очищать конный двор от навоза. Нюра вспотела (день жаркий выдался), разулась, а под слоем навоза-то лед оказался… Приключилась у ней «горловая чахотка» — в несколько дней сгорела белокурая и кареглазая певунья.

С тех пор дядя Егор жил одиноко до того самого лета, когда вдруг взял и женился на тетке Симке. К этой его женитьбе в какой-то мере и я оказался причастным.

В тот день я не пошел с отарой. Вечером накануне приходил дядя Егор и попросил переправить на другой берег.

— Зачем? — спросил отец.

— Чего зачем?

— На тот берег наладился.

— A-а, на тот берег-то? Браткину бабу попроведывать.

— Как она?

— A-а, ничего живет.

Брат дяди Егора погиб на войне. От шальной пули, как считал он.

«Так пуля — она всегда шальная», говаривал мой отец.