Михаил Воронецкий - Новолунье

— Пьяный был, не помню.

— Это не оправданье. И другие пьют, да не все ум пропивают.

У отца от стыда лицо горело…

— А Степаниду за что принародно лаял? Меня? Вальку Третьякову? Все тебе нехороши, один ты хороший.

— Говорю, пьяный был — не помню.

— Что у пьяного на языке — то у трезвого на уме. А Егора-покойника зачем сюда приплел?

— При чем тут Егор? — резко сказал отец.

— Я не знаю — при чем. Тебя спросить надо. Ты ведь кричал в чайной, что виноват в его смерти... что этот грех на себя берешь. — Ни ты, ни кто другой в этом не повинны. — Помолчала и продолжала: — Надысь Вальку Третьякову встрела. Говорит, на парткоме тебя обсуждать будут. Так уж ты не дури там, гордость свою не показывай. А то ведь и на заслуги твои не посмотрят...

— А и смотреть нечего, — сказал отец, — двух мнений быть не может. Гнать в шею — только и всего.

Тетка Симка поднялась, шумно двинув табуретку ногой, и сказала со вздохом:

— Эх, Ганька! Ганька! Я всегда говорила: умная у тебя голова, да только дураку досталась.

Через несколько дней, сдав дела, отец вернулся из конторы после обеда. Я уже знал, что его назначили бригадиром лесорубов и отец должен был сегодня же ехать в тайгу. Его бригада, набранная в Шоболовке, уже переправилась на тот берег. Но отец не спешил. Посидел на крыльце, покурил, прошелся по двору, а потом сказал:

— Ладно, скажешь Степаниде, что деньги за два месяца у ней в сундуке. Если сможешь, наведайся к ней. — Вздохнул: — Самому-то, вишь, некогда было.

Оборвал сам себя, сходил в дом, принес приготовленный загодя мешок с одеждой и направился к калитке.

— Поплывем, что ли...

Тогда я не знал, что видел отца в последний раз.

Я получил письмо от матери.

«Во первых строках своего письма, — писала мать, — разреши сообщить о том, что твое письмо получили, за которое сердечно благодарим. Все твои родные живы и здоровы. Твой отчим умер два месяца назад. Конечно, свое он, как говорится, пожил, на днях ему исполнилось бы шестьдесят. Похоронили хорошо, народу было много, только для чужих трижды накрывали столы, а о своих и говорить нечего, ты знаешь — сколько их...»

Прочитав письмо, я понял, что надо ехать. Я долго ходил по комнате, вспоминая свою деревню, детство, и все больше загорался желанием — ехать.

Сколько лет я откладывал поездку к матери, но сегодня вдруг почувствовал такую неодолимую тягу к родным местам, что готов был расплакаться. А славно сейчас у нас в деревне! На другой же день отправлюсь на остров. В обед — усталый, потный — бросишься с обрыва в воду — и усталости как не бывало. В поздних сумерках — зарыться в копну и долго лежать с открытыми глазами, глядя, как загораются звезды.

«За две недели, — думал я, — накошу сена, высушу и переплавлю домой. С непривычки, конечно, наломаю руки и спину. Но все равно — две недели достаточно. И еще успею наловить в Енисее на зиму дров и дня три-четыре посидеть где-нибудь над обрывом с удочкой».

Картины прошлого встают перед глазами, обступают все плотнее и плотнее, и от них уже не освободиться…

К тому времени, когда мать решила вернуться в Чибурдаиху, здесь была уже иная, не знакомая и во многом не понятная ей жизнь. Люди, которых она знала с детства, поумирали или разъехались, а с теми, кто приехал сюда, сживаться ей было трудно. Тогда было решено покинуть этот тоскливый берег и перебраться на правобережье, в шушенский совхоз.

— Там все же народу больше, веселее жить будет… Гошка посоветовал ставить избушку не в самом поселке, а верстах в двух выше по Енисею, где он поселился с Валентиной.

— Привольнее будет, — сказал он, — и огород побольше можно разделать, и скотине выгон просторней.

Берег высокий, круто опускается к воде — никакой разлив не страшен. Мы долго выбирали место.

Наконец остановились. Мне понравилась поляна на открытом берегу, чуть повыше речки Решетниковой. Цвели ранние весенние цветы. А дальше, метрах в пятидесяти от реки, группами и в одиночку задумчиво стояли тополя — не очень высокие, но по-сибирски кряжистые, в два-три обхвата. Чувствовалось, что стоят здесь давно, лет сто, не меньше. Невдалеке за кустами виднелись крыши поселка. Гошка огляделся и сказал:

— Вот здесь и будет вам новая усадьба. Лучше места днем с огнем не найдешь.

Переправили сюда по бревнышку дом и собрали его над самым берегом. Вскопали землю под огород. Пустили скотину на выгон. А когда первые хлопоты с переселением улеглись и высвободилось кое-какое время, мы с Гошкой отправились осматривать окрестности. Неподалеку нам под ноги бросилась речка. Совсем узенькая — шапку легко на другой берег закинуть, — но зато бурная, полноводная: бежала она к Енисею издалека — вероятно, из самой глубины Саянских гор.

— Да ведь это Прорва, — сказал Гошка.

— Как Прорва?

— Речка так зовется. Рыбы в ней когда-то было прорва. Вот она так и зовется испокон веков. А летом, когда начнут в Саянах ледники таять, она взыграет — ого-го-го!

Я получше огляделся, и показались мне эти места уж больно знакомыми. Да ведь это же тот самый Журавлиный мыс, где мы с дедом когда-то косили сено для всей родни. Дед плел коробки для тарантасов, а за это шушенский совхоз выделял ему для покоса этот Журавлиный мыс. Журавлей здесь на берегу скапливалось тысячи — потому и звали так этот жаркий взлобок.

Журавли и бесчисленные стаи гусей, тоже собиравшиеся здесь перед отлетом, больше всего и привлекали меня в эти безлюдные тогда места. Но праздным соглядатаем даже ребятишкам жить не полагалось — мне дед сделал маленькую литовку. И я косил траву целыми днями, а было мне тогда лет десять-одиннадцать.

Поднимались рано-рано. Спали в шалаше под широким тополем. Просыпался я под стук молотка о железо: где-нибудь в сторонке дед уже отбивал литовку. Смолкнет молоток — значит, дед ушел обкашивать стиснутые кустарником луга. Это он делает всегда, когда я еще в постели, чтобы я по неопытности не сломал о пенек литовку. Я лежал и прислушивался к шороху листвы. Если шорох сплошной — значит, накрапывает дождик и можно будет поваляться подольше. Если листья едва-едва перешептываются — надо вскакивать: небо ясно, и работы предстоит немало.

Хороша пора сенокоса! Лиха беда, говорил дед, из шалаша выскользнуть. Действительно, стоит только войти босиком в траву с такой обильной росой, что кажется, в воду забрел, — а уж там руки сами к литовке тянутся. Обмакнешь брусок в ключевую воду в желтом туеске, кинешь литовку под мышку, чтобы острие было на уровне плеча, как делал дядя Павел, — и пошел бруском играть! Дзинь-дзинь, — разносится по кустарнику. Просыпаются дрозды и дятлы. Новый день начался!

Из Шушенского автобус катил в версте от берега, и мне была видна вздыбленная увалами Койбальская степь, которая уходила высоко к горизонту и на которую поздние летние сумерки уже набрасывали длинные разноцветные тени: это последними отблесками заката светились светло-коричневые, темно-зеленые, багрово-серые выветренные обнажения погребенных землею скал… Иногда внизу, под утесами, мелькал отсвечивающий темно-голубым Енисей. Вот только бело-розовые от вечных снегов тасхылы хребта Борус еще долго-долго будут маячить вдали, над лиловым разливом горной тайги.