Михаил Воронецкий - Новолунье

Ночь я провел почти без сна, несмотря на усталость после дальней дороги. И чуть свет поднялся; потянуло меня на берег. Когда-то в это время года я любил просыпаться рано. Слезал с чердака, где спал все лето, бежал по тропинке, пробитой в густой травке-муравке от калитки до берега, с мостков плюхался в воду и, чтобы разогреться сильно греб коченеющими руками, а доплыв почти до середины реки, переворачивался на спину и плыл так километра два или три, чуть пошевеливая руками и ногами. Надо мной синело очищающееся от облаков небо, мелькал берег, густо от самой воды заросший черемухой, а поверх берега группами и в одиночку стояли нахохленные тополя, посверкивая в косых рассветных лучах росою.

С ощущением той прежней отрады вышел я в сени, спустился со ступенек недостроенного крыльца, глянул за калитку и... сердце оборвалось. Как ни был я подготовлен к тому, что берег наш уже не тот, каким был прежде, но то, что я увидел, ошеломило меня. При слове «дамба» в моем воображении рисовалась высокая бетонная стена, чуть в наклон, о которую плещется сине-зеленая вода Енисея, а поверху тянутся тополя — ведь тополя-то не могли мешать строить дамбу. Оказывается, мешали...

Нет, лучше смотреть в верховья Енисея. Там, как и десять, и тысячи лет назад, громоздятся Саяны. Они не синие, а фиолетовые. Как всегда по утрам. Это я помню. Саяны манили меня к себе с детства. Да только ли меня, если каждый второй житель деревни был плотогоном, а окончили они свои дни почти все в Енисее.

Мой отец тоже был из «неисправимых», и конец свой тоже предвидел на дне Енисея. Но погиб не на воде, а в тайге, и не летом, как гибли обычно плотогоны, а зимой. И произошло это, как мне рассказывали, совсем случайно…

Под вечер катил мой отец с грузом бревен по лесовозной ледяной дороге, сидя в передке саней и держа руки на тормозах. Он миновал спуск и вылетел на ту часть дороги, что шла по отлогому берегу. Ветер свистел в ушах, глаза слепил морозный, обжигающий воздух, но отец, наверно, думал о том, что это его последняя сегодня ездка, что через полчаса он уже будет сидеть в жарко натопленном бараке, пить чай, растапливая в нем куски мерзлого молока…

И вдруг в нескольких десятках метров впереди он увидел девчонку, перебегавшую ледяную дорожку. Это была одна из тех колхозных девчушек, которые сотнями приезжали на лесозаготовительные участки: зимой они собирали и жгли сучья, весной и летом — молем сплавляли лес по горным речкам к Енисею. Отец, как рассказывала потом эта девчонка, что-то кричал ей, наверно, боялся, чтоб она не повернула назад. Скорость саней была такой, что, как ни тормози, все равно девчонка не успеет отскочить за ледяную бровку — ни вперед, ни назад. Оставался выход: криком заставить девчонку бежать вперед и с помощью «руля» (то есть все того же тормоза) кинуть сани в другую сторону — на ледяную бровку, что отцу и удалось сделать. Грохот, говорят, был слышен по таежным распадкам за многие километры. Бревна в полтора и два обхвата переламывались, как спички, сутунки разбивались в щепки…

Утром я пошел под берег — умываться. Дед очень сердился, если кто-нибудь умывался в Енисее с мылом.

«Воду портить, — говорил дед. — Вода нас тыщи лет кормит. И кормить будет. Должны мы уважать ее…»

«Не вода кормит, а река», — поправлял я.

Дед свирепел.

«Что в лоб, что по лбу!» — говорил он и старался щелкнуть по башке указательным пальцем. Если это удавалось, дед сразу становился добрым и с улыбкой спрашивал: «Ну как? Есть разница?»

Если бы меня спросили в детстве, люблю ли я деда, я ответил бы:

«Нет. За что любить его?»

А сейчас мне ясно, что деда я любил. Хороший был старик, хотя и чудаковатый. Славно было с ним на реке. Плывешь по реке день, другой — ни слова не уронит. Только поглядывает в степь, в хакасскую степь, что тянется по левому берегу Енисея от самых Саян до Абакана. Молчит. О чем-то думает… О чем? Его воображению, может быть, являлись в те минуты шумные стойбища его предков — койбалов, возвратившихся из набега? Зов крови, идущий из тысячелетней давности, замирал в его сердце, рождая неясные образы дикой степной истории…

Здесь, у воды, я встретился с Гошкой, пригласившим меня на рыбалку. Уху варили по-сибирски: рыбу почистили, помыли. Гошка достал из кармана штанов узелок с солью, развязал его и все, что было, высыпал в ведро.

— Это у меня норма, — сказал он. — А теперь собирай сучья, а я таганок смастерю.

Он приволок два больших камня с плоскими боками, положил их рядом так, что можно было на них поставить ведро, а под днищем между тем оставалось достаточно места для небольшого костерка.

— Лучше бы на жердь повесить, — посоветовал я. — Тогда костер можно большой разложить.

— Ничего, обойдемся и так, — ворчал Гошка, раздувая огонь. — Во-первых, нам спешить некуда. До обеда все равно сеть смотреть не будем. А во-вторых, так уха вкуснее. На большом костре уха дымом пропахнет. Уже не то. А эдак она закипает из-под низу. Не спеша. Основательно. Пока доверху дойдет — рыба сварится.

Сучки и палки, принесенные мной, разгорались медленно. Шипели. В кусты их занесло половодьем. И они еще не высохли. Под их шипение хорошо лежать на боку, положив голову на согнутую в локте руку. Я покусывал травинку, глядел на Гошку. Тот выказывал явные признаки расположения к доверительной беседе. Первым делом запустил короткопалую руку в черные вьющиеся волосы, поерошил их малость, и рука затихла в волосах. Но главное — глаза его, черные-черные, в радостном изумлении уставились в небо, белесое, изнывающее от надвигающегося зноя.

— Уха, она, брат, хороша, когда без всяких приправ. Рыба должна сама собой пахнуть. Главное — на пустой желудок. Вот говорят — уха да уха — приедается. Ерунда это. Приедается — потому что на сытый желудок. А на пустой желудок хоть тыщу раз ешь — все одно не приестся.

Гошка помолчал, не поворачивая головы (он лежал на спине, подложив под шею правую руку, левую не вынимал из волос). Очевидно, ожидал, не скажу ли я чего-нибудь, но я промолчал. Гошка заговорил снова:

— А то еще, говорят, тройную уху делают. По-моему, баловство все это. От неуважения к природе. Нет, я, брат, всякие штучки-дрючки не люблю. Я люблю во всем основательность. Простоту. Вот ты лежишь и наверняка думаешь так: что это он тут расфилософствовался? Раньше, бывало, носился как угорелый, вечно затырканный, задерганный. А тут смотри-ка, каким солидным человеком стал. Даже других поучает. Сознайся, думал так?

— Нет…

— Ну, прямо или косвенно, это не имеет значения. Факт тот, что думал. А я вот что скажу тебе на это. Да, дрянной я был раньше человек. А почему? Да потому, что хотелось в руководители выбиться. Вот и выкаблучивался, пока не понял, что руководителем не рожден. Я теперь люблю такую работу, где я сам себе хозяин. Я теперь человек основательный. Ты небось считаешь работу в городе более полезной. А я — наоборот. Кроме работы здесь мы имеем все вот это, нас окружающее. И рыбку ловим собственными руками. И дрова пилим собственной пилой. И печь сами топим. И сено косим собственноручно. Зато и молоко от своей коровы пьем. А? Сколько удовольствий от жизни! Да ведь это еще не все… А представь себе: осень... вечер поздний... дождь льет… А я натяну капюшон, сажусь в кабину и поехал верст за десять — пятнадцать. Часу в двенадцатом покажется деревенька, огоньки одинокие, последние... Хорошо! Чего-чего не передумаешь, пока дошлепаешь! На ощупь находишь знакомый домишко. У меня ведь здесь в каждой деревне какая-нибудь родня — всех перетащил из-под тайги сюда. Стучусь. Охи, ахи, восклицания. Ужин на скорую руку, а потом, уже в постели, опять думаешь. А о чем? Черт его знает о чем! Факт тот, что думаешь. А значит, живешь как следует, основательно живешь. У меня все из этого принципа. Сам понимаешь, мог бы получить коммунальную квартиру и здесь, если бы пожелал. Нет, говорю, жена, давай строиться. Куда как лучше обживать квартиру, когда сам ее строил. Жена меня понимает. Живем. Ну, как раньше жили, на той стороне, ты знаешь...