Михаил Воронецкий - Новолунье

«Ну, нет. Шальная — когда случайно прилетит, ниоткуда. От нее и уберечься трудно. А если бой идет как бой, то человеку со смекалкой уберечь себя — не хитро. Гибнут либо отчаюги, либо молодые, вроде моего брата».

«А Митрий наш? Он-то был не хуже тебя рассудительный, а погиб. Стало быть, ты в серьезных сраженьях не был»,— заключал мой отец. В этом убеждало и то, что вернулся дядя Егор с войны без единой награды. И сам он ничего из фронтовой жизни не рассказывал.

Но вдруг дядю Егора пригласили в военкомат, где ему вручили не полученные во время войны ордена и медали.

Дядя Егор смущенно говорил:

«Мне бы теперь в городе каком жить. В магазине все без очереди покупал бы. А здесь что? Если Минька переправит на тот берег, так он и без орденов платы не возьмет».

Теперь о геройстве дяди Егора все в деревне были иного мнения. Но сам он по-прежнему считал, что на войне главное — хитрость и смекалка и что брат его погиб потому, что был бесхитростный, как теленок. Смерть брата он считал роковой неизбежностью и потому, как всем казалось, перенес ее не очень тяжело.

Дядя Егор хотя и выглядел сильно изработавшимся, однако был бодрый и вполне мог жениться. Именно эта веселая мысль и пришла вдруг мне в голову, когда я, сидя на корме, с удовольствием следил, как ловко и легко дядя Егор управлялся с шестом.

К середине лета песчаная коса, поднимаясь из воды, отгородила деревню от Енисея огромной курьей. Чтобы попасть на тот берег, приходилось огибать косу и подниматься вверх на шесте. Я хотел было сам стать на шест, но дядя Егор опередил:

— Тебе обратно плыть.

Перед тем как пересечь Енисей, решили передохнуть. Причалили напротив дома тетки Симки. Рядом стояла покачнувшаяся к дороге изба дяди Егора — самая невзрачная в деревне. Отец мой не раз уже предлагал леса дяде Егору:

— Возьми хоть в долг. Нехорошо все ж таки, лучший лоцман на Енисее, а в какой конуре живешь…

— На мой век хватит. Был бы брат живой…

На берегу показалась тетка Симка с ведрами на коромысле: шла к Енисею за водой.

— Вот бы вам жену-то, дядя Егор, — сказал я. — Живи, помирать не надо.

— А взять-то кого? — серьезно спросил дядя Егор, пыхтя папироской. — Может, ты подскажешь, а?

— Подскажу.

— Ну?

— Да вот хоть тетку Симку, — кивнул я в сторону тетки Симки.

Дядя Егор, и сам следивший за ней, прищурился, выпустил шумно дым изо рта, и вдруг его лицо заулыбалось каждой морщинкой.

— Легка ты, Серафима, на помине, — весело сказал он.

— Что это, — сказала она, останавливаясь возле лодки, — во сне видел или так позарился на старости лет?

— А есть на что и позариться.

— Вот новость-то. А я уж думала — старуха совсем. Никто и не взглянет.

— Бывает и на старуху проруха. Ты не гляди, что я такой. Мне ведь всего шестьдесят лет, хотя и с гаком.

— Ну, уж мы знаем, какой этот гак!..

— Вот и хочу посвататься.

— Подумать надо. А потом… Прежде дом себе новый поставить надо, а затем уж о сватовстве говорить. Рази хорошая баба пойдет в твой курятник.

— Да у тебя свой дом, холера!

— На чужой каравай рот не разевай. Мой дом Нюрке достанется. Глядишь, замуж выдавать скоро придется. Вот он, дом, ей и пригодится.

— Пусть так, — поспешно согласился дядя Егор. — Да ведь мне новый срубить — все равно что плюнуть.

— Тогда и разговор вести будем.

Тетка Симка сбросила кожаные растоптанные тапки, забрела в реку. Не снимая ведер, она зачерпнула воды, склонившись сначала влево, потом вправо, и пошла в деревню, даже не взглянув на дядю Егора.

Он с минуту смотрел, как она под тяжестью ведер, ломаясь в пояснице то в одну, то в другую сторону, шла по косе, кинул в воду окурок и сказал, садясь на весла:

— Поехали. Время терять нечего, Поворачивай назад, в курью.

Отец приехал домой в сумерках. Степанида на кухне, стоя возле скамьи, при свете лампы-коптилки, процеживала молоко.

— Тебя Егор не встрел?

— Встрел, — ответил отец, снимая дождевик в сенях. — Лес покупает, строиться задумал. Что это вдруг? То сколь раз сам предлагал ему — не берет, а то, грит, хотел в контору бежать…

Степанида усмехнулась:

— Невтерпеж. Жениться приспичило.

— Жениться? Ну и хрыч!

— Сосед наш будет.

Отец долго молчал. Степанида, нацедив кринку молока, даже оглянулась. Отец, стоя у окна, закуривал.

— Серафима-то чем думала?

— Так теперь думай не думай, дело уже сделано. Сама надысь утром видела. На мои глаза свидетелей не надо. Иду с задов утром-то — гусей искала, гуси вторую ночь дома не ночевали — гляжу: она высунула голову из сеней и оглядывается. Меня ей из-за кустов не видно. А у меня все как на ладони. Что это, думаю, она? А она сходила за сарай спросонья — и шмыг в избу. А оттуда дядя Егор — огородом, и ушел домой.

— Да-а, — тянул отец, покуривая.

— Да тебе-то что? Все к лучшему, по-законному-то, чем вот так, как зайцы… Да и нажилась она без мужика. Какой ни есть, а мужик.

— Мне-то что. Пускай строятся. Все лишний камень. Так глядишь, один по одному кинем якоря — и не утянет нашу деревню.

Егор Ганцев пригнал еще один плот. Бревна выкатили на берег и тут же увезли в степь. Февральско-мартовские окоты были в последнее время сдвинуты на январь и теперь именовались январско-февральскими.

Отец, настаивая на смещении окотов к самой середине зимы, шел на риск: в январе в верховьях Енисея устанавливались самые жестокие, так называемые крещенские, пятидесятиградусные морозы, а родильных помещений в разбросанных по степи кошарах было мало. Принимать же ягнят в наспех строенных кошарах было опасно: много ягнят поколеет. Правда, чабаны первые дни новорожденных ягнят держат в своих избушках, отпаивая теплым молоком. Это возможно при случайных окотах. А если в январе пойдет массовый окот — тогда что? В тесные чабанские избушки сотни суягных овец не поставишь!

— Ничего, — отмахивался отец от зоотехника. — В январе морозно, зато нет ветров, как в феврале. А ягненку главное, чтобы сквозняком не прохватило. При сквозняке ему, конечно, сразу же хана. А в кошарах, какие бы они ни были, — заветерье. Отмахиваться-то отмахивался, а сам гнал всех, кого только мог, в строительные бригады. Пристраивали к кошарам теплые родильные отсеки, утепляли прежние кошары, а кое-где ставили их заново, чтобы при случае ягнят можно было бы принимать прямо в помещениях.

Тетка Симка, по обычаю, как только Ганцев приплывал из тайги, прикинулась больной, и два дня за нее пасла отару Нюрка. На третий день у них дома появился мой отец.

Дядя Егор, в майке и босиком, но в новеньких дорогих брюках с красными импортными подтяжками, неизвестно каким путем лопавшими к нему, сидел в одиночестве за столом, ел жареную стерлядь и запивал бражкой. Был он весел, доволен и едой, и бражкой, а главное тем, что сидел наконец за столом дома, а за стеной, в горнице, как не трудно было догадаться, нежилась спросонья обожаемая им супруга.