Михаил Воронецкий - Новолунье

Здравствуй, родимый берег! Берег детства! Берег юности!

Накапливающиеся в логах и низинах сумерки оставляли открытыми увалы и вершины холмов. Автобус выскочил на гребень увала — и глазам открылась озаренная застоявшимся закатом даль. Ощущение бескрайности этих сумеречных пространств на какой-то миг перехватило дыхание, и чувство кровной сопричастности с этими бесконечными и вечными пространствами переполнило душу.

Ухватившись обеими руками за опущенное стекло, я подставлял лицо бьющему встречному потоку воздуха, поминутно меняющемуся — то теплому, почти горячему, то холодному, как родниковая вода, — и хотел только одного: чтобы никогда не кончились эти короткие, как обычно в степи, сумерки и эта длинная, как обычно в степи, дорога.

Может быть, мне и надо было на время уехать и посмотреть на себя самого со стороны? Да, на самого себя! Ведь того Миньку, который прожил здесь семнадцать лет, с собой не увезешь. Не оторвешь его от этих степных увалов и растворяющихся в сумерках сине-фиолетовых предгорий Саян, от невидимых сейчас островов на енисейских перекатах, от утонувших в потемках берегов, которые, может быть, совсем скоро... станут речным дном. Что б ни случилось, я, прежний Минька, останусь с ними навсегда...

Автобус остановился. Я вышел где-то на полпути между Шушенским и Каптыревой, огляделся и не смог узнать, что это за местность. Кругом светились огни больших, двух- и трехэтажных домов, взад-вперед ехали машины, слышались далекие и близкие голоса людей, словно я остановился на площади незнакомого города, а не в потемках пустынного, заросшего тополями и черемухой берега, каким я его оставил много лет назад. Кое-как сориентировавшись, побрел к дому матери. Она, конечно, ждет. Но, как всегда, будет застигнута врасплох.

Избушек, кажется, стало больше. Но селились люди по-прежнему — вдоль берега Енисея. Вот и тропинка та же, по которой через лес ходил к переправе. Вот он, плетень, осевший в том месте, где перелезали через него, чтобы не обходить огород. Как будто прошло несколько недель. А на самом деле? Много-много лет.

Когда шел через огород, почувствовал холодок с Енисея. Увидел огоньки на той стороне — там Чибурдаиха. Давно не был, и вот тянет туда, все тот берег кажется роднее… А здесь? Что мать держит здесь? Дом, переправленный из Чибурдаихи. Частичка того, родного берега. Частичка той, родной, деревни. По огороду шел в каком-то тяжелом предчувствии. Матово-желтым пятном светило окно. Сарай и сени выходили по-прежнему прямо в огород.

Минуя сени, я подошел к окну. У стены лежала куча хвороста. Взобрался на нее, заглянул в окно. Мать у печи, нагнувшись к табуретке, отщипывала от полена лучинки. Мне стало жалко ее, старую, одинокую, в огромном доме на степном берегу огромной реки. Здесь и родни-то почти нет — все на том берегу, под старым курганом.

Минут через двадцать, сняв ботинки, я развалился на неразобранной кровати у окна. Руки заложил за голову и всем своим поведением старался выразить беспечность. Делал вид, что в доме ничего не случилось и что эта печальная тишина пустых комнат меня совсем не трогает. С преувеличенным интересом расспрашивал о деревенских новостях. А новости тоже были невеселые.

— Цыбак помер, — говорила мать. — Два года назад.

— Да ну?

— А я разве не писала? Писала, писала…

— Что-то не помню.

Чтобы переменить разговор, остановился у печки, спросил неестественно бодро:

— Ты вот лучше скажи, когда ужин будет?

— Ох, не скоро, сын, — ответила мать, не поднимая головы, — дрова сырые, все шают, шают, а не горят… Пока раздуешь — всех богов помянешь… и чертей в придачу…

— Откуда у тебя сырые дрова? В конце лета…

Мать поднялась. Стала одеваться.

— Откуда, говоришь? Из леса. Тальник рублю, таскаю, вот и топлюсь целый год. Петро болел, в лес ехать было некому, березняк заготавливать.

— А на Енисее? Я тебе за неделю на целый год наловлю…

— А чем? Багром с берега? Лодчонка рассохлась. Плавать нельзя. Да и что с нее толку. Тут, у всех, моторные лодки. Увидят бревно за версту, включают мотор — и за ним. А на веслах далеко не сунешься… — Мать ушла в темноту. — Пойду щепок пособираю.

Я нечаянно глянул на небо, повыше невидимого в темноте хребта Борус. Вот она, звезда моей юности, покачивающая зелеными лучами. В те далекие ночи, когда вглядывался в звезду, мне казалось, что лучи ее касаются далеких городов земли — таинственных, заманчивых. И тоска по большим городам зрела во мне ночами. Прошли годы. Я повидал почти все самые большие города страны, а звезда вечерняя все так же манит меня куда-то, все так же протягивает зеленые невидимые лучи к далеким и таинственным городам планеты…

Мять сготовила яичницу. Поужинали. Я сказал:

— Постели у окна. Свет не зажигай. На заре разбуди. Починю лодку и буду сено с острова плавить.

Мать посмотрела на меня, покачала головой:

— Какое еще сено выдумал, дурачок.

— А что ж, сколько тебе самой возить. Отдыхай. Все сделаю.

— А что делать-то? Коровы третий год нет. Я тебе писала, что продала.

— Ах, да, да… Я как-то не обратил тогда внимания. Все же зря вы так сделали…

— А кто сено бы нам припасал? Пока я была крепче, косила. А Петро косить так и не научился. Силы много, а к крестьянскому труду сноровки не было. Глядела я, глядела, как он мучится с литовкой, да и совсем от сенокоса отстранила. Пришлось продать корову. Жалко было. Две недели ревела, а продала. Кошлякам. В другом конце живут. Зорька из стада долго домой бегала, пока не отвыкла. Кошляк придет и давай хлестать почем зря. А я убегу домой да реву. Прошел месяц — и Зорька отвыкать стала. Идет мимо, остановится, помычит — и дальше. А я как услышу — сердце закипает, хоть в петлю лезь. Сам посуди, на руках ее, как младенца, вынянчила, выходила. У меня ведь ни разу в жизни коров со стороны не было. Своих телочек все выращивала. Выращу — ну и до старости, пока зубы не начнут падать.

Мать жаловалась на жизнь весь вечер, а потом вдруг повеселела и сказала:

— А тебя здесь Гошка с Валькой ждут. Сам — шофером, а она надо всеми животноводами старшая. Хорошо живут. Ждут тебя сено с Черемшаного плавить. Ты уж помоги им. Они за это, глядишь, иной раз молока мне нальют.

— Ладно. Помогу. Только завтра сперва на ту сторону сплаваю, в свою деревню. Как-никак родился там, вырос, хочется своих повидать.

Мать грустно покачала головой:

— Какие еще там свои, какая деревня? Никого там своих уже сколь лет нету. Все разъехались. Да и деревни нету, можно сказать, остались только избушки пустые — вот и все. А скоро и избушки убирать будут.

— А как же так? Я, когда шел, много огней там видел.

— Это не в деревне огни, это по увалу машины из Абакана материалы на ГЭС везут… А деревню-то и не видать отсюда. Ты ночью не заметил: берег-то наш дамбой загородили, выше домов насыпали. ГЭС как достроют, так вода в Енисее поднимется. Из-за Шуши нас отгородили, а тот берег под воду уйдет. Вот так-то сын. Живем в пяти шагах от Енисея, а Енисея-то, можно сказать, и не видим.