Михаил Воронецкий - Новолунье

— Нет, не возьму, — сказал Сотка.

Тетка Симка, полчаса назад вернувшаяся с обхода кошары, уже успела отогреться, сняла даже телогрейку и кинула ее на нары. Собачья доха ее висела в простенке. Сотка исподлобья глядел в ее раскрасневшееся лицо, на ее слегка растрепанные русые мягкие волосы, и все в ней очень нравилось ему. Нравилось даже то, как ладно выглядели на ней новые черные валенки, загнутыми голенищами подпиравшие круглые коленки, как просторно облегала ее полное тело длинная вязаная кофта из белой яманьей шерсти.

— Почему не возьмешь? — спросила тетка Симка. — Брезгуешь? А может, боишься — разговоры по деревне пойдут: Серафима в женихи себе Сотку Костоякова заманивает?

Сотка мгновенно вскинул голову.

— Я ничего не боюсь, — глухо сказал он. — Мне машина не нужна. У меня конь есть.

Тетка Симка деланно рассмеялась:

— Подумаешь, конь есть. Нашел чем хвалиться. У меня, что ли, нет коня. Зато у тебя бабы нету. Вот и разбирал бы да собирал лисопед по ночам — все работа. — И опять засмеялась — теперь уж от души, с явным удовольствием. Тетке Симке нравилось иногда дурачить мужиков рискованным разговором.

Сотка встал и направился к двери.

— Стало быть, не берешь? — все еще не насмеявшись, спросила тетка Симка. — Ну смотри, если вдруг захочешь купить когда-нибудь, так я такую цену заломлю, что твоих заработков не хватит.

— Я ничего не пожалею, — сказал Сотка, направляясь к двери.

— Пошел уже? — спросила тетка Симка. — А то бы посидел еще. А? Я сейчас с мороза пельмени принесу — угощать тебя буду.

Но Сотка только буркнул:

— Нет, я пойду. А за приглашение — спасибо. — И, широко раскрыв дверь, шагнул прямо в сугроб, как слепой.

Сугробы! Я бы мог представить нашу деревню без единого тополя, без коровы, без собаки, без лошади и даже без лодки… Но не представляю ее без январско-февральских сугробов. Без тех самых сугробов, что забиваются под крыши изб, а порою из них торчат лишь непрерывно курящиеся сизо-сиреневым дымом трубы, а в верхние стекла окон свет падает только с неба — в узкие, ежедневно пробиваемые (если метет пурга) щели; без тех сугробов, которые наглухо заметают улицу, обрывающуюся берегом, и через которые с протоки, из-под яра, прорезаны траншеи к воротам и в ограды — к дверям сеней, к стайкам для скота и к бане...

Сугробы, сугробы, сугробы… Сугробы-скалы, сугробы-курганы, сугробы-увалы; сугробы — солнечным морозным днем, сугробы — темной метельной ночью, когда из освещенных окон избы льются в сугроб полосы ярко-желтого света.

А вот сугроб солнечным февральским днем, когда на его вознесшемся над деревней горбу собрались со всей деревни собаки, почуявшие раньше людей весну, и, сидя на задних лапах, с умильным любопытством следят за звонкокрикливой ребятней, катающейся на санках.

Сугробы ранней весны — оплывающие, оседающие, они особенно хороши тем, что ежедневно являют на свет божий что-нибудь новое: сначала из него вылезает труба чьей-нибудь избушки, потом крыша, а вскоре возникает верх почерневшего от вешней сырости плетня... Снег все темнеет, а когда его остается совсем немного, то он уже такой черный, что не разберешь, где снег и где земля. Теперь он будет лежать по ту сторону плетня — в огороде — до самого мая, а то и до июня, просачиваясь на дорогу черной грязью.

И самые отрадные воспоминания мои связаны с долгими лунными ночами середины зимы. Сидишь, бывало, один в избушке на краю деревни, без огня, только печка железная топится, смутно освещая небольшой, обитый жестью (чтоб не загорелся пол от случайно вывалившегося уголька) полукруг пола. Сидишь у окна боком, облокотившись на подоконник: на коленях раскрыта книга — с трудом можно читать при ярком лунном свете, но я не читаю, а смотрю на улицу. В густом куржаке замерла, затаив дыхание, тополевая роща, полого отступающая к Енисею. Деревья стоят не густо, и, хотя они плотно закутаны в синеватые полушубки, я вижу сверкающие торосы Енисея.

От тальников до нашей избушки тянется сугроб, прямо перед моими окошками темнеющий крутым обрывом. Обрыв этот выдули налетающие из степей бураны, образующие здесь, между избами деревни и тальниками, космические снеговороты.

Редко появится здесь припоздавший человек или проскрипят железом сани, да зато уж обязательно все это кончится какой-нибудь интересной картинкой.

Вот возвращается с дежурства тетка Симка. Она без дохи, в красиво сшитой телогрейке, в заиндевелой пуховой шали. Идет легко, «фасонисто», хотя не может не знать, что в давно уснувшей деревне ни одна пара мужских глаз ее сейчас не увидит. Привычка!

Тетка Симка о чем-то размечталась, а может, просто устала, спать хочется — забыла про обрыв. Я делаю невольное движение, чтобы предупредить ее, но она по сторонам не смотрит. Оступилась и, взмахнув руками, впереверт скатилась с сугроба. Быстро вскочила, отряхнула с юбки снег, сняла варежки, заново повязала шаль и пошла дальше все той же «фасонистой» походкой.

И опять тишина, она длится час, а может быть, и два, и вдруг послышался далеко разносящийся по залитому луною берегу скрип полозьев одиноких саней. Повозка еще только миновала Мерзлый хутор, еще, может быть, только на Горку выехала, а скрип полозьев уже слышен во всей деревне. Но вот наконец и сани. Лошадка, вытягивая шею, устало переставляет ноги, и вся она с головы до хвоста в инее, уже взявшемся льдом от пота. Значит, едут издалека.

В санях с отводами полулежит мужик в дохе, а в ногах у него, спиной к лошади, сидит с поднятым выше головы воротником тулупа женщина. Наверно, едут в гости из какого-нибудь далекого подтаежного села. Значит, обрыва не знают.

Я вскакиваю, чтобы предупредить их. Но как? Пока я стою растопыркой, сани оказались на краю обрыва. Лошадь, заметив обрыв, хотела было задержаться, но уж поздно, и она, чтобы не упасть, хватает махом вниз... Сани раскатились, и мужик с бабой вылетели в снег.

С протоки берег и деревня на берегу, заметенные под окна снегом, представляли высоченный увал, на который ни въехать, ни взойти. Где и чья стоит изба — определить можно было только по цвету и обилию дыма над трубами.

Вот чуть заметной струйкой колеблется дымок — это избушка одноногого Викторки Анцупова: у него двое ребят и две девки, все работники, но безалаберны, все у них идет как попало, дров никогда в зиму не заготавливают, надеясь прихватить при случае что плохо лежит, и потому топят печь всю зиму соломой. В такие морозы, как нынче, спят всей семьей — родители и дети — на низкой печи, укрывшись одним лоскутным одеялом.

Младшие анцупята, Ванька и Нюрка, — двумя и четырьмя годами старше меня — часто прибегали к моему деду, и тот, поглаживая ладонью седые висячие усы, поглядывал на них.