Михаил Воронецкий - Новолунье

Интересно, о чем он думает? Ночами, когда сторожит от волков кошары, думает. Едет за дровами — тоже думает. И так — годами. О чем можно думать годами?

— Далеко еще? — спросил я. Оттепель оттепелью, а начинал понемногу пробирать озноб.

— За Хусаиновым займищем сразу будем сворачивать, — ответил отец из высокого воротника волчьей дохи.

Я внимательно оглядел склоны, становящиеся пологими, но ничего не увидел, что можно было бы назвать Хусаиновым займищем. Несколько минут в недоумении молчал. Потом спросил:

— А это что такое?

— О чем ты?

— Ну, это самое — займище...

— Хусаиново-то?

— Ну?

— Что ну? Займище, оно и есть займище. Только там сейчас мало что осталось. В избушке потолок еще в третьем годе обвалился. А от других построек давно и следа не осталось. Я как помню, так одна избушка и была. Да и то дивуюсь — сколько времени стояла. Лет около ста. Ясно, из лиственницы клал. Сосна больше ста лет не держится. Лиственница дело другое, Вот вопрос: где он лиственницу брал? Видать, из тайги приплавил. Здесь лиственницы на сто верст вокруг не сыщешь.

— Да кто он? — спросил я, хотя и догадывался, что речь идет о каком-то поселенце, жившем здесь давно. Но схитрил, делая вид, что ничего не понял. Таким путем я хотел расшевелить его и заставить повспоминать немного вслух.

— Ну как кто? Файдзула.

— А ты говорил, Хусаиново займище.

— Так то одно и то же. Файдзулой его звали. А фамилия Хусаинов. Татарин был. Много их тут жило, татар. По ту сторону Файдзулы. Ближе к тайге. Ссыльные все были. А за что сослали — не знаю. Да и никто не знает. А те, что нынче там живут, и сами не знают. Старики поумирали, молодым дела нет. Тут родились, тут выросли. После революции можно было ехать на родину, а что-то ни один не тронулся. Живут, правда, своими селами, не мешаются. А ничего. Хорошо живут. Народ дружный. У них тут самые богатые колхозы. Лошадей много держат. Кормят хорошо. И правильно! Машина машиной, а без лошади у нас что сделаешь? И потом, ребятишек взять. Им лошадь — первое удовольствие. Я часто езживал к ним. Тут у меня много знакомых. Приедешь, особенно если воскресенье,— на улицах шум, крик, хохот. Татарчата носятся верхом по улицам. Улицы длинные, километров до десяти. Мужики, бабы следят, кто ловчей. В колхозах полно молодежи, не то что у нас. Председатель наш не понимает, что, если у ребятишек есть какая привязанность, они ни за что никуда не уедут. У них тут на каждый двор по лошади приходится.

Я глянул на весело бегущих Игреньку и Карюху и поспешил перевести разговор на другое.

— А что, — спросил я, — с Файдзулой Хусаиновым сделалось? Почему он здесь один жил?

— Известно, почему тогда так жили. Отбыл каторгу. Повез жандарм на поселение. Едут, место глухое, дикое. И набрело в голову этому самому жандарму: чего, дескать, дальше ехать? «Обживись здесь, — говорит, — паши, сей что хочешь». И уехал. Так и жил здесь Файдзула, пока не помер.

Несколько минут ехали молча. Я был подавлен рассказом. Но ненадолго. Скоро снова с любопытством начал оглядываться вокруг. Теперь эта снежная равнина и склоны хребта уже не казались грустными и глухими. Эхо далекой жизни людей, живших здесь когда-то, послышалось мне. Эхо оживляло и безмолвные снега долины, и безлесные склоны хребта. И у меня уже замирало сердце в ожидании чего-нибудь очень интересного.

— Вот оно, — громко сказал отец и приподнялся в санях, — Хусаиново займище.

На рассвете, когда мы с теткой Серафимой еще спали, отец запряг Карюху, чтобы ехать домой. Он сторожил кошары с середины ночи. Тетка Серафима завела было разговор, чтобы он разбудил ее после: хотела сменить, но отец не согласился.

— Для чего? — ответил он. — В дороге отосплюсь. Долго ехать.

Я проснулся, когда тетка Серафима поднималась, скрипя на всю избушку кроватью. Я лежал с закрытыми глазами, притворившись спящим, и слышал, как отец, совсем было направившийся ко мне, вдруг остановился посреди избушки и махнул рукой: пожалел будить. Напоследок наказывал тетке Серафиме:

— С вечера-то пускай Минька покараулит. Зверь после первых петухов пойдет. Тут уж ты сама. Больше крайней кошары держись. Они туда все норовят. У собак тоже страх. К избушке жмутся. Эх, жалко, Мойнаха нет! Ну да ничего. Я суку привезу.

Тетка Серафима возилась у плиты, растапливала. Равнодушно зевала. Чувствовалось, что она не очень-то нуждалась в наказах. Да отец и сам это понимал. Но все-таки удержаться не мог: как же, старший чабан. Обязан. В случае чего — кто отвечать будет?

— Знаю, знаю, не первый раз, — говорила тетка Серафима, укладывая поленья. Те не лезли в печь: мешали плохо обрубленные сучья. Казалось, печь, растрескавшаяся от бесконечных топок, вот-вот развалится.

Отец помолчал, потом спросил сам себя:

— Что еще? Кажись, все.

— Поел бы, — сказала тетка Серафима, поднимаясь, я бы пельменьки живо сварганила. У меня их много наготовлено.

— Да нет, поеду. К полдню дома буду. Там уж заодно завтрак и обед.

— А в дороге?

— Что ж в дороге? Я булку кинул в котомку. Люблю мерзлый хлеб есть.

— Ну смотри,

— Я ружье Минькино возьму. Свое вам оставляю. А то этой пукалкой только девок вечерами пугать, а не зверя.

Отец уехал. Я стал одеваться. Тетка Серафима спросила:

— А умываться?

— Потом.

— Когда?

— Да вот как сена натаскаем. Ведь сейчас же не есть. Перед едой и умоюсь.

— Еще чего выдумал. Не умывшись, ты полчаса просыпаться будешь.

Я скинул полушубок и пошел за печку умываться.

Мы носили сено в денник, кормили овец, чистили кошары. Потом ели пельмени, а после тетка Серафима легла отдохнуть. Но отдыхала недолго: я только успел запрячь Игреньку. Сани обледенели. К ним прикручена толстой проволокой бочка. Надо ехать за водой на реку. Вода в цистерне кончилась.

Под гору ехали рысью. Я сидел на бочке спереди, а тетка Серафима стоя держалась за нее сзади. Сбоку бочки торчало свитое из толстой проволоки кольцо. В него был просунут длинный черенок бадьи. Бадья большая, в полведра: раз двадцать зачерпнул — и бочка наполнилась до краев.

Я научился лихо править лошадью: теперь на повороте с горы сани не раскатываются.

И вдруг... необъяснимое волнение охватило меня. Я встал, раздвигая и пружиня наги и откидываясь назад, раскрутил вожжи над головой и с размаху хлестнул Игреньку по крупу.

— Гра-а-абют! — крикнул я, потеряв власть над собой. Игренька понес галопом.

Держи! — донесся заглушаемый встречным ветром голос тетки Серафимы. — Речка!

Я ухватился за вожжи обеими руками, сильно потянул на себя. Но было поздно. Выскочили на лед. Игренька, затянутый удилами, присел на задние ноги, затормозил ими. Я ткнулся в передок саней. Меня окатило брызгами ледяной воды. И мельком увидел, как тетка Серафима, вышибленная из саней, упала в воду, выступившую из-подо льда, поднялась и побрела к берегу. За ночь на лед высоко вышла вода, потому-то так резко остановились сани. Я боялся оглянуться на тетку Серафиму. Направил Игреньку к проруби: ее сейчас можно было отыскать только по бугорку смерзшегося мелкого льда, торчавшего из воды. Разворачиваясь, увидел, как тетка Серафима на берегу отряхивалась. Хотя мороз сильно сдал — потому-то вода и вышла на лед, — но телогрейка, юбка и валенки на тетке Серафиме быстро леденели и уже сверкали на солнце.