Михаил Воронецкий - Новолунье

— Тетка Серафима! — крикнул я. — Бегите скорей домой, переоденьтесь. Я сам привезу воды.

— Смотри только сам-то не окунись, а то у нас лечить некому, — сказала тетка Серафима и быстро пошла к заимке.

Я съездил несколько раз за водой, наполнил цистерну. Потом распряг Игреньку и стал подогревать воду. Привезенный вчера сушняк быстро схватился огнем. Пламя так пластало, что я едва успевал подносить и кидать в каменку дрова. Потом зачарованно смотрел на огонь. Это у меня с детства, еще из той жизни, когда мы с дедом целыми ночами просиживали молча у костров. В такие часы я заново переживал все, о чем рассказывали когда-то дед и отец. Сейчас я думал о Файдзуле Хусаинове. Наверно, он тоже любил смотреть часами на огонь. Иначе как решиться одному здесь жить? Человек не чувствует одиночества, если сидит у огня.

Напоив овец, я пошел в избушку.

Тетка Серафима лежала на кровати под полушубком. Спала. На стук двери проснулась, испуганно высунула голову. Лицо побледнело, осунулось.

— Что? Сколько времени?

Опустила голову на подушку.

— Что это я, с ума сошла? Вишь, как схватило. Хотела на минуту прилечь, да забылась. Заболела я, Минька. Достань из шкафа таблетки. Выпью, пропотею — все пройдет.

Я достал таблетки, налил в кружку кипяченой воды, подал тетке Серафиме.

— Овец-то напоил?

— Ага.

— Ну и хорошо. А к вечеру я выздоровлю. Только бы пропотеть хорошенько.

Тетка Серафима снова накрылась с головой. Потом отвернула край полушубка, не открывая глаз, сказала:

— Найди-ка что потяжеле. Что-то не согреюсь никак.

Сняв с гвоздя старую доху отца, я накрыл тетку Серафиму, подоткнул под бока, потом взял оставленное отцом тяжелое, видать старинное, ружье и вышел из избушки.

К ночи тетка Серафима не поднялась. Так расхворалась, что порою забывала, где она и что с ней. А если засыпала ненадолго, то тут же начинала бредить. Я не мог высидеть в избушке даже нескольких минут. Загнав отару в кошары, надел полушубок. Подпоясался потуже, опустил у шапки уши и, кинув за плечо отцово ружье, пошел караулить кошары.

На закате стал наплывать холод. Небо прояснилось. Дым из трубы валил столбом. «Значит, опять закует, — подумал я.— Дым — примета верная».

А когда над Файдзулой появилась луна, вокруг уже ничего не напоминало сегодняшней оттепели. Деревья стояли в куржаке. По-зимнему скрипел под валенками снег, еще несколько часов назад казавшийся таким теплым.

До полуночи было спокойно и в сон не манило. Я ходил вокруг кошар, раза три заглянул в избушку: тетка Серафима спала. Понемногу я успокоился: раз спит — значит, ничего, все пройдет.

Чем ближе к рассвету, тем тяжелее становилась голова. Я и не заметил, как приткнулся в уголке, в деннике, возле ворот кошары. Сколько времени прошло так, я не знаю: может, час, два, а может, и всего минута. С первым же лаем собак сон как рукой сняло. Сорвал ружье с плеча и замер. За стеной в кошаре шумно беспокоились овцы, шарахались на стену, но молчали: из страха. «Волк в кошаре», — понял я и рванул задвижку ворот. Чуть только они приотворились, как оттуда выскочил волк с овечкой в зубах. Через залитый луною дневной загон он бежал боком, волоча жертву.

Я прицелился с колена. Выстрел прогрохотал в тот момент, когда зверь мелькнул над калиткой денника. И по тому, как волк на мгновение как бы задержался, а потом медленно рухнул по ту сторону, я понял, что не промахнулся.

Но не успел я подняться с колена, как неподалеку внизу один за другим прогремели два выстрела. Туда с лаем бросились собаки. Послышалось тревожное ржанье. И тут же из-за угла кошары тяжело дышавшая Карюха махом вынесла кошевку и встала как вкопанная.

— Она! — крикнул я.

— Кто она? — спросил дядя Егор, вылезая из кошевки.

— Да та самая волчица, что Мойнаха задушила.

— А Серафима где? — спросил дядя Егор.

— Болеет. Простудилась.

Дядя Егор, схватив котомку, побежал к избушке. Когда через час я зашел в избушку, дядя Егор и тетка Серафима пили чай.

— Раздевайся, — сказала тетка Серафима, — выпей чаю. Значит, Ганька уехал?

— Уехал, поди. На другую работу перевели.

— А ты как же? В тайгу хотел…

— Какая теперь тайга. Упросили вот почабанить, пока замену подыщут. Так что люби не люби, а чаще взглядывай,

Когда я вспоминаю «интересные» события из жизни нашей деревни, мне как-то даже неловко за своих земляков: такими маленькими кажутся сегодня интересы чибурдаевцев. Но какой полнокровной, живой и радостной была эта жизнь, состоящая из «маленьких», как кажется сегодня, событий.

Ну вот хотя бы взять случай с велосипедом. Когда осенью стали подсчитывать сохранившихся за лето ягнят, то в отаре тетки Симки их оказалось больше, чем у кого- либо. По сто двадцать на каждую сотню овец. Такого в то время не знали даже потомственные старые чабаны.

Меня же, помню, более всего удивило всеобщее чувство зависти, которое вызвала эта новость среди чибурдаевских и шоболовских баб.

— Быть того не может, чтобы у Серафимы да такой приплод. Что, она сама их в подоле приносит, что ли?

— Верно. Уж на што Сотка Костояков всем чабанам чабан, а и тот едва сотню получает. А тут Серафима — передовичка. Кто этому поверит?!

— Не иначе, бабы, как Серафиме учетчик приписывает…

— А что думаешь! Может, и приписывает. А вот за какие такие заслуги — вот вопрос.

— Стало быть, чем-нибудь да угодила, Зря, что ли, Домна-то от ревности бесится.

Домна — это пышная, белотелая жена учетчика с овцебазы Сояна Кученекова, изнуренного больными легкими до того, что кажется, дунь на него — он упадет и больше не встанет. Сояну кто-то внушил, что от туберкулеза его может спасти только собачье сало, и он охотился за собаками с таким упорством, что казалось, во всех наших деревнях того и гляди ни одной собаки не останется. Как-то он и к нам наведался. Уж очень ему по душе был наш кобель.

Пришел, сел на крыльце и с любовью в раскосых горячечных глазах поглядывал на кобеля, рвавшегося на цепи и задыхавшегося от лая. Отец, не желая портить отношений с начальством, скрылся при появлении Кученекова — уплыл на остров, — предоставив моей мачехе защищать кобеля.

— Не отдам, — сердито сказала Степанида, не глядя на учетчика и сразу беря тот высокий тон, который исключал всякую возможность рядиться и торговаться. — Это не простая собака. Зимой отару от волков сторожит.

— Знаю, потому и деньги даю за него не простые. Они на дороге не валяются.

Степанида в первое мгновение не знала, как ответить. Соян, обманутый ее молчанием, решил, что с ценой перехватил, и тут же дал задний ход.

— А ведь другие, Степанида, мне даром своих собак приводят. — Недобро усмехнулся. — Так что нужды особой нет. Я бы и просить тебя не стал, кабы не был он такой справный. Ведь ежли с умом к делу подойти, варить поэкономней, недели на три растянуть можно.