Михаил Воронецкий - Новолунье

После этих слов Степанида чуть не в шею вытолкала его со двора и еще вдогонку долго кричала:

— Да ты меня хоть золотом осыпь — не отдам тебе кобеля. Лучше пусть его волки задерут или скорей на живодерню отправлю, чем в твою утробу…

С тех пор она возненавидела учетчика той лютой ненавистью, на какую только может быть способна такая добрая, миролюбивая и жалостливая женщина, как Степанида. Потому-то она с таким жаром вступилась за Серафиму, когда бабы намекнули на ее связь с учетчиком.

— Нашли тоже, к кому приклеивать. Что, Серафима дура последняя, что ли?

Доходили эти разговоры до колхозного правления или нет — не знаю; может быть, и доходили, да кто же будет обращать внимание на бабьи пересуды; отару тетки Симки пересчитывать не стали. А зимой, поближе к весне, ее даже вызвали в Абакан на совещание передовиков, откуда она привезла новенький мужской велосипед — премию.

Конечно, поведи себя Серафима по-иному, как бы хотелось шоболовским и чибурдаевскнм бабам, и они очень скоро простили бы ей то, что она стала «передовичкой». А им хотелось, чтобы в свободное от пастьбы время она не запиралась в своем доме за плотно занавешенными окнами, а часами бы стояла с ними на берегу и, прикидываясь простодушной дурочкой, смущенно оправдывалась: «Не знаю, не знаю, бабы, за что мне такая честь? Должно, ошибка какая-то вышла. Нешто пойти в правление да отказаться: мол, я не я, и хата не моя…»

Тут бы бабы стали наперебой уговаривать ее «не делать глупости», что никакой, мол, ошибки нет, что бабы завсегда лучше мужиков робили, а мужики всю славу и почет себе присваивали. Досталось бы тут, конечно, и «потомственному чабану» Сотке Костоякову, который только и знает, что по степи верхом носится, зайчишек травит, а собак сроду не кормит, до того заморил, что волки у них на глазах овечек таскают, а они только шерсть на костлявых хребтах топорщат да хвосты поджимают, а от зверя стараются в стороне держаться. Да разве Сотке Костоякову, заключили бы бабы, чабаном быть? Ему в табунщиках место.

И все это было бы верно насчет Сотки Костоякова: тихая, раздумчивая работа чабана ему была явно не по нраву, хотя и пас он здешние отары, как говорили, лет двадцать.

Желчный, насмешливый, всегда себе на уме, он ни с кем, кроме моего отца, не сходился для дружбы и не опускался до вражды. Никого не выделял, никому не оказывал уважения, ко всем относился одинаково — жестко и безразлично. И только в тех случаях, когда кто-нибудь попадал в какое-нибудь смешное или глупое положение, его темное сухое лицо оживлялось своеобразной улыбкой: узкие раскосые глаза совсем превращались в черные щелочки, а коричневые от табака крепкие зубы радостно обнажались. Как-то во время бурана Петруха Кочулоров привел в кошару половину отары, не заметив пропажу остальных, Сотка сказал тут же при нем, осклабясь:

— Это хорошо. Дураку любая беда на пользу. Полазишь по степи с неделю, пообшаришь все лога — умнее станешь.

Однажды молодой зоотехник его спросил:

— Это правда, что у тебя четыре ягненка пало?

— Не пали, а поколели, слава богу, — невозмутимо, почти презрительно ответил Сотка.

— Это как же слава богу? — недоумевал зоотехник. — Ты понимаешь, что говоришь? Не твои собственные — колхозные…

— Очень хорошо понимаю, — тем же голосом отвечал Сотка. — Какая польза колхозу худые головы держать? Перевод кормов, уход лишний. А все равно подохли бы. Так уж лучше сразу, пока потратиться на них не успели.

Этот довод зоотехнику показался убедительным, но все-таки он спросил:

— А как же я их списывать буду, умная ты голова?

— На волков спишешь, — с откровенным презрением сказал Сотка. — Не первый снег на голову.

Зоотехник с минуту молча смотрел в маленькое худое лицо чабана и сказал, усмехнувшись:

— Опять на волков? Сколько же можно? Уж и волков в степи не осталось, а все на них списываем.

— Мало ли что не осталось, — невозмутимо отозвался Сотка, — быть-то были, а сколько осталось — кто их считал?!

— Так совесть-то надо же иметь…

Сотка усмехнулся:

— Совесть? А с чем ее едят?

Что-то было такое даже в самой наружности Сотки Костоякова, что невольно влекло меня к нему. Все у него было маленькое: лицо, руки, ноги колесом. И если бы не широкие плечи, то его издали легко было бы принять за подростка. О росте и говорить нечего: нагайка, которую он днем и ночью, в степи и по деревне всегда носил через плечо, волочилась по земле. На широких сухих плечах маленькая голова его выглядела бы несуразно, но огромное воронье гнездо густых и жестких черных волос делало его маленькую фигуру внушительной и даже страшноватой.

И все же, глядя, как Сотка на виду у всей деревни бешено крутился на своем таком же бешеном иноходце, я спрашивал себя: откуда у этого хлипкого на вид человека столько дикой и злой силы? И столько в нем уверенности в себе — откуда? И в памяти возникали картины из древних хакасских легенд, слышанных от деда, в которых бесстрашные степняки сражались в одиночку с всадниками старшего сына Чингисхана, неукротимого Джучи, чьи тумены в кровопролитной войне сокрушили хакасское государство, процветавшее на Верхнем Енисее. При взгляде на Сотку Костоякова в голову лезли всякие раздумья о временах восьми-, шестивековой давности. Что-то напоминало в этом невзрачном степняке средневековых хакасских алыпов [5], о воинственной жизни которых и по сей день поют в степных улусах поэты.

Сотка пришел к нам в деревню из Койбальской степи, из Конгарова улуса. В этом улусе мне довелось побывать раз, когда возили с дедом в Иудино писателя — он собирал материал о Тимофее Бондареве, последователе Толстого, в дореволюционное время жившем там в ссылке.

В те дни, когда бабы в Чибурдаихе все еще судили о том, кто больше имеет прав на премию — Серафима или Сотка Костояков, сам Сотка об этом не думал, уж в чем бы там ни было, а в честолюбии Сотку Костоякова заподозрить нельзя. Жизнь он принимал такой, какая она есть, не задумываясь над тем, что она могла бы быть иною — лучше или хуже. И если премия досталась Серафиме, считал он, значит, так и должно быть, и никто не имеет права у нее это оспоривать.

Кошары обеих отар стояли неподалеку друг от дружки в степи за Мерзлым хутором, и чабаны во время дежурства в зимние морозные ночи грелись в одной казенной избушке, разгороженной тесовой стенкой. И как-то к весне, когда дежурство Сотки и тетки Симки совпало, он пришел к ней за перегородку и, глядя в пол, сказал:

— Машину-то как, продавать будешь?

— Лисопед-то? А что мне за нужда — продавать? Захочу — сама кататься научусь, а захочу — подарю кому-нибудь. Вот хотя бы и тебе. Возьму да и подарю. Никто мне не укажет. Честным трудом его заработала. Что захочу, то и сделаю. Возьмешь, если вдруг захочу тебе подарить?