Михаил Воронецкий - Новолунье

Но я не успел натянуть вожжи: конь рухнул на бегу, захрапел и начал бить копытами. Я бросил вожжи и беспомощно оглянулся на отца. Тот выскочил из саней, выхватил нож, рассек сначала подпругу, а потом супонь. Конь полежал немного, приходя в себя, потом стал подниматься. Стоял, широко расставив ноги, вздрагивая всем телом встряхивая ослабевшую сбрую.

Отец связывал рассеченную перетягу, а я чувствовал себя виноватым, но в чем именно был виноват — не знал. Спросил отца.

— Отчего, говоришь? Да все от того же самого. Заставь дурака богу молиться — он лоб расшибет. Зря я понадеялся на тебя. Перетягу сильно затянул! Хомутом шею подперло. Надо, чтобы между хомутом и шеей свободно проходила ладонь. Особенно если в гору. Понял?

Я промолчал. «Сам виноват, что не подсказал, — думал я, — а на меня злится». Раньше-то я ездил только в седле.

Файдзула сердился все явственнее. К полудню вершину хребта уже трудно было разглядеть. Два небольших с утра белых облачка срослись, расползались по ясному небу, потом стали разбухать на глазах. Прохватывал ветерок и здесь, в распадке. Обитатели заимки тревожно поглядывали на вершину хребта — там бушевала, разрастаясь, белая буря. Тоскливо кричали овцы, переставали жевать сено, поглядывали на закрытые ворота кошары.

Тетка Серафима только что напоила овец, вошла в кошару. Мы с отцом засыпали в кормушки овес. В промежутки кормушек набивали сено: кто знает, на сколько дней «рассердился» Файдзула. Бывает, буря целую неделю не стихает.

Наконец все приготовили — стали загонять отару. Овцы, чуя приближение бури, бежали в ворота охотно. Кричали еще сильнее. Но вот отару заперли в кошаре. Крики разом стихли. Только слышался легкий, текущий шумок: шелестело сено на губах успокоившихся животных. Мы ушли в избушку. Днем кошару сторожат одни собаки. Волки разрывать крышу решаются лишь от великого голода, и только ночью.

Пока раздевались, шуровали печку, не заметили, как загудела крыша. За окнами полетели белые мухи.

Я выглянул в окно: у ворот, свернувшись клубками, лежали собаки. Их заносило снегом. Вскоре они превратились в снежные бугорки.

В избушке все стихло. Тетка Серафима сняла валенки, положила их на табуретку подошвой к печке, надела сапоги с кирзовыми передами и хромовыми короткими голенищами.

Отец подошел к печке, взял ее валенки, осмотрел подошвы, а потом, стукнув их друг о друга, кинул к скамейке у окна. Откуда-то с полки достал шило, вар, дратву, обрезки старого валенка. Все это положил на скамейку, опрокинул набок табуретку, сложил вдвое фуфайку и положил на нее. Потом повязался по пояс мешковиной, вроде фартука, уселся и взял валенок.

— Уснул бы ты лучше, Ганька, — сказала тетка Серафима. — Ночью дежурить.

— Успею. Дежурить не одному же — сменять будешь, А пока шель да шевель — катанки подошью.

Я стоял рядом с отцом и видел, что валенок еще не прохудился. Зачем же его починять? Отец смолил дратву, зацепив ее за гвоздь, вбитый в косяк. Не отрываясь от дела, на вопрос ответил вопросом:

— А ты что же, будешь подшивать катанки, когда они продырявятся?

— Ну да.

— Э-э, паря! Тогда поздно подшивать. Тепла не будет. Подшивать надо заранее, когда еще не продырявились. Тогда и в подшитых тепло, как в новых.

— Тогда уж лучше сразу, — усмехнулся я, — как скатал, так и подшивай.

— А я так и делаю. Мне форс держать незачем. Зато катанки ношу по пять лет. А .ты вон за зиму вторые добиваешь.

Тетка Серафима укладывалась спать. Отец, нащупывая внутри валенка левой рукой шило, сказал:

— Дратва на исходе, Серафима, Взялась бы да постегонок насучила.

Тетка Серафима ответила не сразу:

— Отдохну — насучу.

Буря к ночи неожиданно утихла. Опять в небе появились звезды. Невысоко над Файдзулиным хребтом стояла луна. Она была на ущербе и в небе появлялась ненадолго. Выйдет из-за хребта, постоит немного и незаметно скользнет опять за хребет недалеко от того места, где выскочила.

Ночью усилился мороз. Потрескивали сосны на склонах хребта. Издалека доносился вой голодного волка, от которого собаки начинали томиться, скулить, жаться к людям. Без Мойнаха им было страшновато.

Завтра отец велел сгонять лошадей па водопой к Ое. Только утром надо будет сходить туда с пешней и выдолбить прорубь. Отец собирается послезавтра ехать в Чибурдаиху. Укладываясь спать, я думал о том, что послезавтра мог бы уехать с отцом в Чибурдаиху.

Да я, может быть, и решился бы в конце концов, но подумал, что одной тетке Серафиме будет трудновато: целый день за отарой ухаживать — кормить, поить, кошару чистить, и еще ночью сторожить от волков. Нехорошо оставлять ее на целые сутки одну. Особенно сейчас, когда волки Мойнаха задушили. И одной из причин непредвиденной поездки отца домой была как раз гибель Мойнаха: хотел привезти из дома еще одну собаку — мать Мойнаха.

Заскрипел снег у двери. В избушку вошел отец. Поставив у дверей ружье, стал хлопать нахолодавшими рукавицами. Потом подошел к печке.

— Ну, мороз устанавливается, — сказал он как-то даже одобрительно. — Такой дерет, что я те дам!

— Погрейся немного, — сказала Серафима. — Да полы-то распахни пошире, набери побольше тепла.

— Э... Что толку. На десять минут. А потом еще холоднее, с тепла-то. Пойду.

— Смотри, разбудить не забудь. Часа в два буди.

— Да уж не забуду, не бойся.

Отец ушел. Проскрипели от избушки шаги. И стало так тихо, что мне на миг все это показалось сном — и то, что я на заброшенной к предгорьям Саян одинокой заимке, и что где-то недалеко ходит с ружьем за плечом мой отец, ходит так же, как ходил год назад и как будет ходить еще двадцать или тридцать лет, ежегодно выезжая с лета сюда, на отгонные выпасы.

Тетка Серафима потянулась голой рукой к простенку, на котором висела лампа, и сильно укрутила фитиль. В избушке стало почти темно. Только на стене, напротив печи, прыгал слабеющий отблеск пламени.

Ночь, пришедшая из-за Файдзулина хребта, усыпила обманчивым покоем все живое в этой огромной долине, заворожила морозом и тишиной, чтобы люди крепче спали и видели такие сказочные сны, с которыми до утра не расстанешься.

Но ночь не властна над волками. В такую пору, когда человека неодолимо клонит ко сну, у зверя обостряется слух. Человек напрягает до предела свои мускулы. Только многолетняя выдержка чабана, превратившаяся в привычку, может спокойно поставить его лицом к лицу со зверьем.

Проснулся я от крика тетки Серафимы:

— Пожар!

Отец срывал с окон одеяла. Без дохи, в одной телогрейке, он казался неестественно длинным и темным на фона багрового пламени, хлеставшего в окна. Обернувшись к тетке Серафиме, сказал устало:

— Не ори. Вставай. Это — заря...

Тетка Серафима смутилась: