Михаил Воронецкий - Новолунье

Взял бы дед топор и, ползая на коленях по полу, стал бы пригонять половицы. А отец, смущенно улыбаясь, курил бы папиросу за папиросой и молчал. Или говорил бы что-нибудь такое:

«Зря ты затеял... И так бы прожили. Жили тут люди двадцать лет, и мы бы двадцать прожили бы. Не дом ведь».

Я хорошо представлял себе этот воображаемый разговор. Изучил их обоих — и деда и отца.

Дед, не поднимая головы, спросил бы с издевкой:

«А ты дома-то сколь дней в году живешь?»

«Ну дак что же? — вроде бы рассердится отец, — Это ни о чем не говорит еще».

Дед на это сразу же ответит, как обрежет:

«У кого понятье есть, тому говорит».

«Что говорит?»

«А то, что, где человек живет, где работает, там и дом. Если, понятное дело, человеком себя считает».

Это, уж конечно, через край. Отец хлопнул бы дверью, чтобы через десять минут снова войти как ни в чем не бывало и приняться помогать старику.

Да, все было бы так. И еще я думаю о том, что если бы дед увидел, как я сунул ноги в валенки без портянок, то и мне бы досталось не меньше, чем отцу. Еще когда жил у отца с матерью, я никогда не обувался в валенки с портянками. А дед меня сразу же стал отучать от этой, по его словам, «дурной привычки».

«Почему дурной? Кто сказал?» — возмущался я сперва.

«Я говорю...» — отвечал дед, и я умолкал, не найдя сразу ответа.

Потом начинал отстаивать свое «право» обувать валенки на босу ногу.

«Ну, хорошо, — рассудительно говорил я, — если, скажем, старые валенки носить — тогда я не спорю. Так теплее. А у меня ведь новые. В них и так жарко».

«Вот потому-то и надо портянки надевать. Они пот впитывают, и валенки долго остаются как новые. А так ты их за месяц проскипидаришь, они холодней старых будут. Да и нога в портянке здоровее».

«Ха! — усмехался я. — Я от рождения не то что валенки, а и сапоги на босу ногу носил. А ничего, как была нога, так и осталась. Что ей сдеется? Ни отец, ни мать сроду мне ничего не говорили».

«Вот потому-то и будешь жить ты теперь у меня», — заключал беседу дед.

Обулся я наконец и выглянул в окно. Серафима, распахнув ворота денника, большими навильниками носила сено из ближнего сенника. Я пошел в угол, чтобы надеть полушубок.

Отец поворошил охваченные пламенем поленья, раздвинул их и попытался втиснуть еще одно. Он о чем-то мучительно думал и возню с поленьями затеял без надобности. Туго затягивая полушубок красной опояской, я сказал:

— Зачем кладешь? И так вон как пластает.

Отец так и не смог втиснуть полено в плиту, бросил его на пол, сказал:

— Ага. А ты куда наладился?

— Тетке Серафиме помочь. А ты что не помогаешь?

— Устал.

— Ходил куда?

— Волчицу хотел выследить. Мойнаха жалко. Надежда у меня большая на него была. Волки его боялись. Узнают, что Мойнаха нет, осмелеют — туго нам придется.

Отец замолчал. Я постоял с минуту (неудобно уходить, не выслушав до конца) и толкнул дверь плечом.

— А я вам помогать пришел, — сказал я, увидев, что тетка Серафима, подойдя к забору, кинула вилы в сенник.

Тетка Серафима повернулась, сняла варежку, поправила платок, потом снова надела варежку и, потирая поясницу под фуфайкой, устало посмотрела на меня.

— Сена хватит. Седни долго в деннике держать отару не придется. Успеть бы напоить да кошару почистить. Вишь, Файдзула сердится.

Я обернулся. Но ничего, что подтверждало бы слова тетки Серафимы, не увидел. Файдзула как Файдзула — маячит в спокойном и холодном небе. Кто его назвал хребтом? Кому пришло в голову? В Джойской тайге такие пригорки и названия даже не имеют. Там горы такие, что взглянешь на вершину — шапка валится.

— Как это сердится?

— А посмотри, — протянула руку тетка Серафима.— Над вершиной вроде как белые облачка. Видишь? Одно во-о-н, а другое эво-о-н.

— Вижу. Облака и есть.

— Нет, это не облака. Это метель снег на вершине крутит. Верховая метель. Сюда она, правда, придет не скоро. Пока спустится — часа три пройдет. Вот за это время и надо все сделать. И главное — кошару проветрить. Ты смотри, я сейчас в денник отару выпускать буду. Как вся выйдет, ворота запру. Тогда беги и отпирай боковые ворота. Пускай сквозняк гуляет. Подмерзнет — чистить легче. Скреби лопатой — и все.

— А сильный буран будет?

— Здесь-то нет. У нас заветерье. А все равно долго оставлять отару опасно. Снег несет. И волки с подветренной стороны подходят — собаки не услышат.

Тетка Серафима отодвинула засов и проворно отскочила к стене, заслоняясь створкой ворот. Другую створку серый поток отары с хрустом отбросил в сторону и потек к деннику. Я мигом оценил обстановку и кинулся к калитке. Но на сене, кучками раскиданном возле стен загона поскользнулся, и по полушубку затопали копыта. Через минуту овцы жевали сено, довольные и спокойные. Через образовавшийся пустой круг загона ко мне бежала тетка Серафима. Я встал, оглядывая полушубок.

— Ну что? — спросила тетка Серафима.

— Ничего. Все в порядке. Пьяных нет. Вот полушубок измазал.

— Нашел о чем заботиться. Была бы голова цела. И как мне на ум не пришло предупредить-то!

— Вперед наука, — буркнул я и пошел отпирать боковые двери. Прошел от двери к двери по кошаре и удивился: никакой подстилки. Овцы спали на мерзлой звонкой, как железо, земле. «Как не простывают? Хотя полушубки у них— дай бог любому!» Из закутка достал деревянную лопату, стал соскребать навоз в кучу. «Да тут всего на полчаса. Дома от одной коровы — и то дела вдвое больше. Хороша работенка: помогай, кому делать нечего». Из отгороженного угла на меня косились две большие откормленные лошади. Я узнал их: Игренька и Карюха. Наклоняясь за сеном, скрипели обротью.

В проеме двери появился отец.

— Чистить взялся? Ну, давай, давай! Я пока запрягать буду. Потом вывезем.

— Я сам запрягу, — сказал я, разгибаясь. Я боялся, как бы отец не стал перечить. Наверно, все еще злость на волчицу не прошла.

Навоз вывезли на специально вырезанную в снегу площадку, сложили аккуратно, утоптали.

— А это для чего? — спросил я. Дома навоз в огород вывозят, а весной его в землю запахивают. А здесь что с ним делать собираются?

— Печь топить. А ты не знал? Вот те раз. Приезжай летом — кизяк резать станем. А то как же. Река далеко. Сушняку не наловишь.

— Зачем ловить? Вон по горе какой сосняк стоит.

— За этот сосняк, паря, штраф платить надо. А то и за решетку попадешь. У нас тут сучья собирать — и то билет бери. Совсем обезлесели. А вот дед твой говорил — не так раньше было. По всем берегам темный лес стоял, — И, дернув поводья, проговорил: — Ну, поехали, что ли.

Подниматься надо было в гору. Но я решил, что пустые сани такому коню и рысью вымахать ничего не стоит. Распонужал так, что отец чуть было не вылетел в снег на раскате.

— Куда гонишь, дурень? Коня запалить хочешь?