Михаил Воронецкий - Новолунье

Но мало-помалу успокоился.

— ...Так и говорит... дурак? Деньги зря на помоча ухлопал?

— Ну, Минька врать не станет.

Отец усмехнулся:

— Нюрка с материных слов болтает.

— А то с чьих же еще. Не любят нас соседи.

— Командовать хотят, а ты все по-своему. Вот они и бесятся.

Степанида опять заскрипела кроватью. Видно, приподнялась на локоть.

— Знаешь что, Гаврила, — сказала она ласково, — давай возьмем к себе бабушку Дарью. Не ладит она с невесткой. У ей пенсия. Себя прокормит, а места у нас теперь хватит.

Отец промолчал. Потом сказал:

— Да разве она от сына поедет — ни за что.

На другой день тетка Серафима, ездившая в Шоболовку за зарплатой, сказала Степаниде:

— Председатель Ганьку вызывает назавтра.

— Жалко день терять. До сенокосов хотелось отделать пристройку. Да перейти.

— Мне сказали, пока работы мало — переезжай. Помочь, говорит, дам, чтоб избушку перевезти и там поставить. Да я уговорила до осени обождать, пока огород уберу... Овцебазу будут ликвидировать. На общие работы чтобы шла. Что ж, говорю, похожу и на общие.

Степанида, качая головой и жалостливо глядя на меня, сказала:

— Стало быть, всерьез берется за нас председатель. Конюховскую вон тоже уберут, тогда что же? А ну как заболеет кто? И телефона нет.

— На велосипеде можно в больницу съездить, — сказал я, слушавший разговор краем уха.

Тетка Серафима засмеялась:

— Вот машина — лисопед: брюхо едет, ноги — нет.

Засмеялась и Степанида.

Тетка Серафима сказала:

— А ты смотришь в книгу, а видишь фигу.

Я, как обычно, промолчал. А Степанида опять свое:

— Шутки шутками, а как жить будем, если все уедут?

— Да проще простого. Покобенится Ганька немножко, да и перевезут дом-то. А то, смотри, завтра председатель сагитирует.

Тетка Серафима поднялась уходить. Поднялась и Степанида. Я глянул исподлобья. Бабы стояли, глядя друг на друга, — обе загорелые до черноты, с грубыми жилистыми руками, широкобедрые и грузные, но по-мужски широкоплечие и сутулые. Тетке Серафиме жилось труднее, одна, но выглядела она все-таки здоровее тетки Степаниды.

В Шоболовку приехали рано, едва над островами в понизовье всплыло солнце. Вошли в контору, отец поздоровался с председателем за руку, сел у окна на стул.

— Ну дак что, Гаврила Дмитриевич?

— Что?

— Вот я спрашиваю: что у тебя?

— Где?

— Дома?

— Дома-то? А ничего. Строюсь.

— Слышал. Слышал и то, что в тайгу больше не пойдешь. Значит, в колхоз?

— А куда же больше?

— Верно. Больше некуда. А нам мужики ой-ой как нужны.

— А раз нужны, так и принимайте. — Отец усмехнулся.

— Принять-то примем. Только чтобы сюда переезжал. Деревню твою перевозим. Одному тебе жить не с руки.

— Сюда не поеду. Соскучился я по родному месту. Поживу пока там. А дальше видно будет.

— Ну, как знаешь, — сказал потухшим голосом Антон Дмитриевич. — А мы, признаться, должность тебе хорошую подыскали. — Председатель подождал, не скажет ли чего мой отец, не дождался и выговорил как бы нехотя: — Бригадиром комплексной бригады. Но бригадир должен быть при людях.

Отец помолчал, поглядел на меня и спросил:

— А разве нельзя у нас организовать бригаду?

— Нельзя.

— Это почему же?

— Не положено. Там всего полтыщи гектаров посева.

— Но раньше же работали. И всем работы за глаза было.

— Верно. Хватало, когда на лошадях работали.

— Ну и пусть бы и сейчас на лошадях.

Председатель захохотал. И даже молчаливый бухгалтер, сидевший за столом в углу, не поднимая головы, задвигал ушами.

— Одичал ты, брат, в тайге, одичал. Да у нас скоро полно тракторов будет, комбайнов. Куда их девать? На выставку? Нет, конеферму нынче ликвидируем.

Отец угрюмо спросил:

— А гора Февральская?

— Что гора?

— Да ведь сто тысяч гектаров.

— Но каких? Пахотнонепригодная земля. Попробовали распахать, так знаешь, что получилось? При первой же буре всю землю унесло за Енисей.

— Можно овец разводить.

— Овцы по плану у нас не главное. Сено нужно для коров.

Отец поднялся, его разбирала злость, и он решил на этом закончить разговор.

Антон Дмитриевич тоже поднялся, побарабанил по столу короткими пухлыми пальцами, сказал:

— Отару мы вам оставим. Так и быть. Ну, а поскольку деревни не будет, значит, и школы тоже не будет. Как парень?

— Будет у родственников жить.

Обратно шли молча. Я понимал, что отец разгневан и ему надо успокоиться. За селом, на ровном, как столешница, берегу, присели отдохнуть. Я пулял с обрыва камни, а отец курил, обхватив колени, и все никак не мог успокоиться.

— Видишь ли, сена не хватает, — думал он вслух, — а кто острова запустил? До войны-то коров все окрестные колхозы кормили сеном, запасенным на островах. Тогда и острова были чистые. Эх, какие были острова! Они никогда не знали засухи. К осени ставили сотни стогов на каждом островке. В колхозах строго следили за тем, чтобы деревья никто не рубил, не захламлял поляны. А в войну весь этот порядок рухнул. Объездчиков не стало. Бабы лес ловить во время половодья не могли, да и некогда было. Всю зиму возили дрова с островов. Под корень пилили столетние тополя и березы, выкорчевывали черемуху. От пней пошла поросль. За тридцать лет кустарник там разросся, что клочку травы зацепиться негде. Вот теперь и бедствует скот. А разве трудно расчистить острова, свести начисто кустарники, распахать, засеять травой да потом следить постоянно, чтобы после половодья кустарник снова не оплел землю, — так ведь это же что получится? Корма скоту за глаза!

— Что, переезжать заставили? — спросил я уныло.

— Ну, это еще... как слепой сказал... посмотрим...

На другой день правление назначило отца старшим чабаном в чибурдаевскую отару.

Из всех зимних каникул мне запомнились только одни, которые я провел у отца на чабанской заимке. Мне к этому времени стукнуло лет тринадцать, и поэтому меня отпустили одного. Дело не в том, что до заимки надо было идти целый день, — это мне не в новинку, а в том, что дорога тянулась по глухим, безлюдным местам, по логам и увалам, где волки чувствовали себя хозяевами, особенно вот в такую зимнюю пору.

Но у меня было ружье, хотя и очень плохое, а потому мои родственники были спокойны. Имея ружье, не суметь отбиться от стаи — позор. О том, что мне дали всего три патрона, а в «святочных стаях» волков обычно не меньше десятка, все как-то забывали.

Сам я старался не думать об этом.

Я думал о том, что у меня за плечом ружье, а в кармане — патроны, что ночью буду на заимке. Надышал в воротник, шерсть его отпотела и, прихваченная морозом заледенела. Ресницы смерзлись, смотреть трудно. Надел варежку, растер щеки. Щеки притерпелись — не мерзнут. Поглядывая по сторонам, думал о гом, что у меня за плечом ружье, а в кармане — патроны, что зима уже смотрит на весну, хотя и январь только-только начинает свой счет. Вон даже Файдзулин хребет, что тянется справа от дороги, на глазах менялся несколько раз. В обед, когда я спустился в Терский лог, Файдзула, как обычно здесь называют хребет, был светло-голубой, с темными пятнами хвойных лесов по склонам и распадкам, а часа два спустя стал сиреневым. Сейчас, перед заходом солнца, снега на склонах горы потеплели, стали почти лиловыми. В декабре, например, они никогда такими не бывают. Значит, весна свое берет.