Михаил Воронецкий - Новолунье

— Кончай, мужики! — крикнул отец. — Шабаш! Поработали — куда с добром! Остальное — и самому делать нечего.

Молодые мужики мигом — топоры в чурбаки и потянулись в карманы за папиросами. Но старички еще упрямились, постукивали топориками, покряхтывали, хотя всем было видно, что поясницы у них свело — не разогнуть. Такой уж они народ, старички. Всегда подведут дело так, чтобы иметь право поворчать на молодых.

— Вам бы за стол скорей. Известно, работать — мальчики, а есть — мужики.

Молодые не обижаются. Настроение у них веселое: одно дело — работа кончена, второе — остались считанные минуты до ужина.

— Мы привычные, нам все одно — хоть камни ворочать, лишь бы лежа...

Я, раздосадованный тем, что избу не покрыли, ушел на другой конец деревни.

Здесь, на обрыве, стоял, наклонясь над водой, старый-старый тополь. Очень толстый от корня, в два или три обхвата, метрах в трех от земли он раздваивался, а еще в двух метрах каждый ствол снова раздваивался. В широкой тени тополя всегда было прохладно, серебрилась нежная трава. Сколько бы на ней ни валялись, сколько бы ее ни мяли, к утру трава снова становилась свежей и влажной. По ней приятно было ходить босиком.

В прежние годы по вечерам здесь собирались возвратившиеся с пашни мужики — покупаться, покурить, а главное — послушать какую-нибудь бывальщину, на которую всегда были щедры наши старики.

Мало кто из мужиков обращал внимание на повисающее над водой огромное дерево, до самой вершины облепленное притихшей ребятней. В деревне все от мала до велика любили слушать бывальщину. Когда-то, говорят, тайга подступала к самым здешним местам. Но давно это было. Даже самые старые старики этого не видели, а слышали от своих дедов. Теперь тайга отодвинулась к Саянам. И только самые отчаянные мужики в деревне еще долго жили тайгой, нанимаясь на работу в Сизинский леспромхоз. Но и этих мужиков становилось все меньше. Только мои отец да дядя Егор Ганцев дольше всех не вылазили из тайги. На них все глядели с уважением и в то же время жалели: отпетые головы.

Но как бы то ни было, смутные зовы саянской тайги неистребимо жили в душах местных жителей, переходя из поколения в поколение. Потому-то и стихала до замирания сердца деревенская вольница, боясь пропустить хотя бы одно слово из рассказов какого-нибудь случайно попавшего к нам таежника.

Сходили на нет длинные речные сумерки. Умирал костер. Отходила ко сну деревня, нахохлившись расплывшимися в темноте избушками. А мужики и ребятишки все не снимались со своих мест.

Кончалось тем, что какой-нибудь парнишка, задремав, срывался с тополя в воду. Отец того парнишки спокойно поднимался, подходил к берегу и ждал, когда сын, нахлебавшись спросонья воды, стуча зубами и беззвучно хныча, чтобы смягчить обязательный подзатыльник, выбредал на берег. Отец брал парнишку за ухо, и они поднимались на яр. За ними тянулись остальные.

Хорошее было время!

Потом, когда многие переехали в Шоболовку, стало здесь тоскливо. Я иногда забирался на вершину тополя, всматривался часами в синеющие плесы Енисея, ожидая плота. Но плот, как всегда, появлялся неожиданно. Вынырнет откуда-то из-за острова, и в уши ударит волнующе знакомый окрик лоцмана.

Сердце оборвется от радости. Значит, прибиваются к берегу!

Но уже снова долетает команда лоцмана:

— Ша-ба-а-аш!

Плотогоны садятся на греби, задирая их над водой, те блестят золотом, сверкают серебром. Мимо!

Вот и в тот вечер я очутился на вершине тополя. Вдруг появится из-за острова плот, а так как уж поздно и поблизости пристать негде, то плот останется у деревни на ночь. Ну, если не плот, так пароход может пройти к верховьям — тоже хорошо. А все дело в том, что мне не хотелось оставаться дома. Я не любил, когда дома гуляли. Кричат, спорят — ничего не разберешь.

— Залез на вершину и думаешь, что самый умный! Задавака!

Я глянул вниз. Нюрка, заплетая и расплетая свои косички, что делала постоянно, когда руки ничем не заняты, стояла на берегу и показывала мне язык. Я подумал было спуститься, наподдать ей, а потом убежать. Благо ребятишек на улице нет и никто дразнить не будет. Но пока слезал с дерева, решимость моя прошла. Я понял, что наподдать не так просто.

Нюрка презрительно глядела па мои сжатые кулаки и явно наслаждалась моим бессилием. Она знала, что я тугодум, умею только рассуждать по-взрослому, а чтобы сказать что-нибудь обидное — кишка тонка. В минуту гнева у меня словно отнимался язык: молчу как рыба. Самые ехидные слова приходили потом, когда я уходил домой и, залезая под отцовский полушубок, начинал думать спокойнее.

— Думаешь, молчишь, так и умный… Вы с отцом оба шибко умные.

— Отца не задевай, — сказал я и не удержался, чтобы не сказать остальное, хотя и знал, что это нехорошо: — У тебя нет отца, так за чужого не цепляйся.

К моему удивлению, Нюрка не обиделась.

— Больно нужен мне такой дурак...

— Не дурей тебя.

— А то умный? Умный стал бы перестраивать избу, если скоро переезжать?

— Мы переезжать не собираемся...

— Как же, спросят вас. Председатель пригонит трактор и столкнет вашу избу в Енисей.

— Закону такого нет. В сельсовет заявим, так по головке не погладят.

Я шел по улице и думал с грустью: значит, зря все, А отец еще помочь созвал. Только расход.

Вечером я долго не мог уснуть. Прислушивался к разговору отца с теткой Степанидой.

— Ну вот, — говорил самодовольно отец, — теперь у нас будет четыре комнаты. Надо, значит, по-людски начинать жить. Как отделаем — распределим, что кому. Кухня тебе отдельно, Миньке комнатенку тоже отдельно. А полати долой. Теперь это первобытье нам не к лицу.

— А остальные? — спросила Степанида.

— Что остальные? Нам с тобой комнату нужно? Нужно. А в большой — зала. Гость какой приедет — куда девать? Вот там и будет. В Минусинск поеду, куплю диван.

— Ох, профугуешь ты денежки, Ганька, — вздохнула Степанида, — а ну как заставит председатель переезжать, где что возьмешь?

— Не заставит. Да и деньги невелики. Диван нужен.

— Диван? — Степанида заскрипела пружинами кровати.— Да на кой он нам леший? Ты что, видать, еще не прочухался... Живем в лесу, молимся колесу, а он — диван.

— Вот поэтому самому. Хотя и в лесу живем и молимся колесу, да все-таки люди, а не медведи. Стало быть, и жить по-людски надо начинать.

— Не дури. Может, вдвоем останемся. Миньку мать может затребовать. Соскучилась, поди.

— Вряд ли. Маньчу какой-нибудь шальной ветер давно по якутской тайге носит...

Дальше я уже не слышал, о чем они говорили. Последние слова отца ударили в голову, оглушили, мысли мои заметались, как мухи в банке. Я забыл и про Нюрку, и про председателя, представив мать шаманкой — якуткой, летающей по ночам в сопровождении таежных духов...