Михаил Воронецкий - Новолунье

Через полчаса послышался непонятный говор. Вскоре дверь отодвинулась в сторону, а из нее, сильно согнувшись, вышла женщина. Когда она разогнулась, я увидел Серафиму, усталую, осунувшуюся, задумчивую. Она стояла у темного зева землянки, смотрела неподвижными глазами в мою сторону так долго, что мне стало не по себе. Уж не разглядела ли она меня сквозь кусты и траву?

Но вот она отшатнулась, и из темноты на свет вылез вчерашний знакомый «новый бакенщик». Он достал папиросы, закурил, держа огонек в ладонях, пустил дым.

— Погодила бы часок-другой, — сказал он. — Че торопишься?

— Некогда. Дома хватиться могут. Сегодня ведь не моя очередь пасти.

— Жалко. Ну да уж до завтра. Больше терпел.

— Терпел ли? Много вы, мужики, терпите.

— Это верно. Да ведь не по своей охоте терпел. Я на строгом режиме был. Потому — побег у меня.

— А зачем опять бежал? Все равно ведь поймают. Еще добавят, лучше бы уж до конца дотерпел — совсем ведь малость осталось. Столько оттурбанил — и на тебе: ему год какой до конца остался — не вытерпел, убежал.

— Так-то оно так, да ведь оно хорошо рассуждать, когда на воле, а там рассуждения другие совсем. Приперло, что хоть в петлю, ну и рванул когти. Об тебе соскучился сильно, ну и девчонку повидать хотелось. Она ведь у меня первая — детей я своих не знал.

Серафима встрепенулась:

— О Нюрке забудь и думать. Она тебя не знает и знать не должна. Мой грех — я и терпеть должна. А ребенок тут совсем ни при чем. Да уж и свыклась она, что безотцовщина. В деревне-то подзаборницей по-за глаза зовут — не обижается на мать. И тем я довольна. А уж чем такого отца знать, так лучше подзаборницей расти. Уходи отсюда! Добром прошу. — И, помолчав, добавила: — Ну-у, ладно. Прощай, Сенька. Я уплываю.

— Зачем прощай? Завтра ночью жди меня на заимке. Чтобы одна была! Поняла?

Эти слова Сенька кричал уже в спину Серафиме. Она вытолкала из кустов лодку, прыгнула в корму, и кусты сомкнулись за ней. Сенька постоял еще некоторое время, потом сходил в землянку, вынес ведро и стал разуваться и раздеваться. «Сеть смотреть будет», — подумал я и пополз назад к косе.

С увала Серафима возвращалась домой не переулком, а через огород, как вообще принято ходить в Чибурдаихе. В деревне всего один переулок. Спускаясь с увала, за которым и поля, и выпасы, каждый норовит сократить путь домой тем, что идет по подувалью, прямо к своему огороду. Переулком пользуются только тогда, когда едут в деревню на машине или на лошади, да и то если в телеге, а верховые перемахивают через плетень огорода и привязывают коня у стайки. А так как в телеге, а тем более в машине мало кто приезжает в деревню, то и единственный переулок за лето так зарастает бурьяном, что в нем иногда ночуют зайцы, а девчонки, чуть темно, так и совсем ходить боятся без провожатых.

И тем не менее калитки на задах огорода ни у кого нет. Все лазят через плетень. И в том месте, где лазят, плетень так оседает за лето, что через него гуси переваливаются. Тетка Симка чуть натянула повод — и Карюха уже в огороде, на утоптанной до блеска тропинке между грядами.

Привязывая лошадь к стайке, тетка Симка услышала песенку, которая резанула ей по сердцу:

Пела Нюрка, сидя под крышей новой стайки. Босыми пятками она постукивала в такт песне по дощатым дверям. Увидев мать, она перестала петь и сказала как бы между прочим:

— А тут Минька потерялся...

— Как потерялся?

— А так. Ларька с утра весь Ойдовский остров обрыскал. Тальники и даже до ракитового куста по подувалью бегал. Думал, за жарками ушел. Нигде нет.

— Гаврила знает? — тревожно спросила Серафима. Она даже забыла одернуть юбку, высоко задравшуюся сзади от долгого сидения в седле. Несмотря на то что Серафима чабанила и потому не слезала с седла, она даже зимой не меняла юбку на штаны. А чтобы юбки высоко не оголяли ноги, когда приходилось садиться в седло, Серафима носила юбки широкие и недлинные — до колен.

— Гаврила, спрашиваю, знает?

— Откуда ему знать?

— А у вас что, язык отсох, если б сказали?

— Язык-то не отсохнет, да что толку, когда они с дядей Егором с самого утра гуляют. Дядя Егор в тайгу уходит, вот они и справляют ему проводины.

Серафима быстро пошла из ограды.

— Юбку-то одерни хоть, — крикнула вдогонку Нюрка, — пошла сверкать, как молоденькая...

Серафима не обернулась. На улице встретила понурого Ларьку.

— Ну что?

— Все обыскали, нигде нет.

— Может, он один за дровами поплыл?

— Не-е, лодка-то дома. Наверно, пошел морды смотреть, оступился и утонул.

— Минька не утонет, он хорошо плавает.

— Так, может, водяной схватил и утащил на дно.

Ничего не сказав, Серафима кинулась к нашему дому. Из ограды слышалась гармошка и голос дяди Егора, певшего свою любимую:

Гармошка разом смолкла. Послышался голос моего отца:

— Нет, ты скажи, Егор! Скажи! До каких пор я буду мантулить и жизнью своей, как в игрушки, играть, а надо мной каждый десятник будет начальника из себя строить? Скажешь, образование? Да какое там, к черту, образование у них?

— Образование — это так, — заговорил дядя Егор, — в нашем деле — пара пустяков.

— А что же тогда?

— Надо уметь работать с массой. А ты, стало быть, разучился. Начальству видней.

— С массой? А ты умеешь работать с массой?

— Как видишь, жалоб нету.

Скрипнула калитка. Оба обернулись.

— A-а, кума-а, — потянулся к Серафиме мой отец, но она, не обращая внимания на его руку, обхватавшую ее поясницу, сказала:

— Минька утонул.

Рука отца обмякла и упала. Он поднялся из-за стола. Гармошка, повиснув на плече, печально взвизгнула и растянулась на все мехи. Дядя Егор, словно ожидая удара, втянул голову в плечи...

Переведя дыхание, Серафима сказала спокойнее:

— Может, еще не утонул... если спасти успеем.

— Так бы и сказала сразу, чертова баба! — саданул по столу кулаком дядя Егор.

Я сидел на поваленном бурей тополе, в середине широкой и голой поляны, а Сенька жарил на сковороде, поставленной на два больших камня, рыбу. Под рукой у него лежало ружье, а из-за голенища торчала рукоять длинного ножа. Шуруя огонь, Сенька разглагольствовал:

— Эх баба-курица, не приплавила сметаны. Люблю я, парень рыбу жарить на сметане, да еще бы в муке ее обвалять. Вкусная же штука, этот елец, когда его вот так поджарить. А то я, бывало, когда еще на воле жил, вот таким как ты, шибздиком бегал, так еще с яйцами жарить ельца любил. Не едал таких? Молчишь. Обиделся, значит. Ну ничего, сам виноват, зачем за мной следил? Я тебе не мешал, и ты мне не мешай. Зачем поперек дороги стал, а? Жизнь у меня и без тебя пропащая, как говорится, хоть день, да мой. А ты мне все испортил. Ну скажи, как я с тобой должен поступить?! А?.. Я ведь кто... знаешь ты это? Не знаешь. Я ведь из тюрьмы сбежал. И назад мне туда дороги нету.. Второй срок получить — лучше в воду. Думал, тут меня сто лет никто не узнает, поживу с Серафимой в свое удовольствие, а там за кордон махну. А ты все испортил. Она боится, что ты разболтаешь. Вот я и должен тебя ликвидировать. Хотя и жалко мне тебя, молодой ты еще. Еще бы жить да жить. Да вот что тут поделаешь? Как говорится, умри ты сегодня, а я завтра.