Михаил Воронецкий - Новолунье

Последние слова я проговорил скороговоркой. Мимо уже мелькали густые черемуховые заросли острова, а впереди шумел перекат. Речная вода со страшной скоростью сшибалась с более спокойным течением воды из протоки, отбрасывала ее обратно к острову, намывая вдоль его линии песчаную косу.

Как только кончилась коса, я хватил веслом из-под лодки, и корма, отбрасываемая течением, быстро пошла влево. Была секунда, когда лодка стала поперек течения, но я перекинул весло на левый борт и, глубоко и сильно загребая им воду, толкнул лодку в протоку. Пенящаяся полоса переката осталась позади. Лодка, задевая кусты, торчащие прямо из воды, вошла в тишину пустынной и довольно широкой протоки.

Положив весло поперек лодки, я подолом рубахи вытер с лица пот и оглянулся, все еще не веря тому, как легко и безобидно мы выскользнули из ревущего потока.

Лодку набили дровами быстро. Да и дрова здесь лучше. Это уже не сушняк и коряжник, занесенный весенним половодьем в Самоловную протоку, а настоящая древесина, попавшая сюда в последние дни: поленья, стяжки, березовые крепи и клинья — все с разбитых в верховьях плотов. За такие дрова тетка Симка каждый день жареными стерлядями угощать будет.

Довольные хорошей поживой, мы направили лодку к выходу из протоки.

— А знаешь что, — предложил я, переставая грести, — давай-ка на полчасика на остров заглянем.

— Зачем?

— За яйцами. Ведь здесь, наверно, никто не бывает. Птица непугана, яйца ведрами собирать можно.

— Это если, бы весной, — засомневался Ларька, — а сейчас уже, поди, птенцы, а какие остались, так те засижены.

— Много ты понимаешь — весной... Это утки весной несутся, гуси. А совы, ворона, чеглок, филин, коршун — это сейчас самый раз.

— А разве их яйца едят?

— Еще бы. Самая вкуснятина. Это только сорочьи яйца не едят, потому что от них веснушки на лице появляются. Я особенно чеглочиные люблю, они хотя и не очень большие, чуть побольше совиных, но зато красивые — коричневые, со светлыми пятнышками. А вороньи — синие, а скорей — голубые. У совы светло-серые, тоже с пятнышками. Я, бывало, когда отец жил в тайге, а тетка болела, целыми месяцами на островах жил и все время птичьими яйцами питался. Рыба-то приедается. Разве что в охотку когда поджаришь, а так все больше — яйца. Напьюсь их с хлебом, с солью — и хожу целый день по острову.

— А что ты на островах-то делал?

— Рыбу ловил на зиму, вороньи гнезда починял. Что-нибудь делать надо. Да мало ли что можно делать на острове. Это тебе не в степи, там только и есть что сусликов из нор выгонять. Но за них платят мало, да и жалко мне их ловить, пускай живут. Степь у нас широкая, всем места хватит — и сусликам, и лисицам, и барсукам.

— А у вас и барсуки есть?

— А как же. У меня один даже, можно сказать, ручной. Я его года три прикармливал, пока он бояться меня перестал. Я тебе как-нибудь покажу его. Только это далеко в степи, за Шаманихой, на Солонцы идти надо. Нынче я его еще не проведывал. Помаленьку хочу отучить от человека. А то еще перепутает меня с кем-нибудь, а тот возьмет да ухлопает. Хватай куст, да полегче, — подтолкнул я его, а то, того гляди, опрокинемся, дрова опять собирать.

Я перебрался по старому черемуховому стволу на берег.

— А я?

— А ты лодку покарауль пока.

— Да чего ж тут караулить, если на острове годами никто не бывает?!

— Ничего. Осторожность еще никому не помешала. Я вернусь, ты и глазом моргнуть не успеешь.

Я набрал полную шапку яиц — самых разных по цвету и величине. Бережно положил шапку на широкий срез пня, сильно выгнившего в середине. Полюбовался расцветкой яиц и, подняв голову, заметил воронье гнездо на вершине высокого тополя, стоявшего метрах в сорока от пня. Хотя яйца класть уже было некуда, решил все же забраться в гнездо.

Тополь был самый высокий на острове. Перелезая с сука на сук, я понял, что лезу напрасно: в гнезде начали беспокоиться птенцы, кричали истошным криком, предупреждая об опасности.

Брать вороненка я не хотел. Сроду не забыть, как меня измучил один вороненок, которого я достал из гнезда на Самоловном острове. Вороненок оказался таким прожорливым, что накопанных за два-три часа червей съедал в две-три минуты. А когда я уходил в огород пропалывать грядки, вороненок поднимал такой крик, что к дому сбегались кошки со всей деревни. Приходилось брать его с собой в огород, где подрастающий птенец, распустив крылышки, важно и молча ходил меж грядок, покачиваясь на неокрепших еще ногах... Но кошки за ним охотились и в огороде, скрываясь в картофельной ботве или среди кочанов капусты.

Выбрав поудобнее сук, я уселся на него и огляделся. Отсюда, с высоты птичьего полета, были видны недальние острова вверх и вниз по течению, синеющая на плоском правобережье тайга, уходящая к отрогам хребта. Широко был виден и хакасский берег, совершенно голый, насколько видел глаз — от чуть белеющего на горизонте Джойского хребта до утесов Думной горы, что в стороне Минусинска. Голая степь увалами поднималась от Енисея, рассекалась лощинами с выветренными гранитными уступами, горбилась холмами. Напротив, по склону горы Февральской, медленно, как туча, текла отара на водопой. За овцами тянулась крохотная фигура всадника. Это — тетка Симка. «Да, — подумал я, — угораздило же тетку Симку родить Нюрку. Будь у ней парнишка, так не моталась бы сама в седле и в жару и в дождик...»

Вспомнив, что у лодки меня ждет Ларька, я стал спускаться. У пня я остановился озадаченный: шапки с яйцами на нем не было. Сначала я со страхом обернулся, но ничего подозрительного не увидел. И тут мне ударила мысль: да ведь это Ларька бросил лодку и, проголодавшись, решил выпить яйца. Охваченный злостью, я бросился было бежать, но в кустах споткнулся, больно исцарапал лицо. Скрипя зубами от боли, поднялся и невольно обернулся, чтобы посмотреть — обо что запнулся. Рядом, опираясь на ружье, стоял небольшой, но крепкий белобрысый мужик с недобрым лицом.

— Это я тебе ножку подставил, — сказал он, даже не улыбнувшись. — Что ты здесь делаешь?

— Мы дрова собираем, а вот ты что тут шляешься?

— Я... новый бакенщик. И я знаю, откуда вы приплыли. Я видел вас. — Он помолчал немного, приглядываясь ко мне, чуть заметно отмяк широкоскулым и широконосым лицом с желтыми глазами и, закуривая, заговорил снова: — Я здесь недавно. Раньше в станице Алтайской жил. Там родные у меня. Да вот лодка рассохлась, плыть нельзя, а харчи кончились. Как там Серафима?

— Овец пасет.

— Ну вот, пусть пошлет мне пожрать. Да я записку ей напишу.

Он сел на пень, написал записку и, спрятав карандаш и тетрадь, подал ее мне.

— Отдай яйца, тогда передам, — сказал я.

— Какие яйца? A-а, это твои? Я их в землянку отнес. Думал — ничьи. А раз так, тогда считай, что я их купил. Вот тебе деньги. Хватит?