Михаил Воронецкий - Новолунье

Сенька снял сковороду с камней, залил огонь. А когда в сковороде перестало шипеть, он встал во весь рост, прислушался. Тревожные тени промелькнули на лице, он со злобой глянул на меня и, схватив ружье, встал рядом. Повернув голову, я увидел, как из кустов, где стояла Сенькина лодка, на поляну выскочили с ружьями мой отец, Егор и Гошка, видимо вернувшийся уже из Майны. Сенька выстрелил. Гошка упал на колени и пополз обратно в кусты. Отец и дядя Егор встали за тополя, высунув ружья, но не стреляли. Загоняя во второй ствол патрон, Сенька крикнул:

— Зря стараетесь, мужики. Меня живьем не возьмете, а парнишку я все равно решу... А хочете парнишку живьем видеть, дайте мне уйти подобру-поздорову...

— Уходи! Уходи, гад ползучий! — кричал дядя Егор. — Нам ты нужен как собаке пятая нога, нам ты парня оставь!

— Хорошо, согласен. Тогда уйдите с дороги, на правую сторону. Я вас не трону.

Дядя Егор и отец наискось пересекли поляну, глядя, как за ними следит приготовившийся к прыжку Сенька. Вот он отошел от меня, сказал:

— Ну, прощай, парень. Не поминай лихом Сеньку Живоглота. Подфартило тебе. Теперь еще поживешь.

В это время внизу, в кустах, захлестнувших курью, зашуршала трава. Сенька вздрогнул, вскинул ружье к плечу, но выстрелить не успел. Снизу из кустов ударил выстрел, и кусты обнесло голубоватым дымком. Сенька, схватившись за грудь, упал на спину, далеко в траву откинув руку с двустволкой.

Я видел, как через поляну сюда бежали отец и дядя Егор. Вышла из кустов Серафима.

Только тут я заметил, что из-под обрыва по кустам карабкается наверх Ларька. Лицо и руки у него исцарапаны шиповником. За спиной одноствольное ружье.

— Ты где это ружье нашел? — спросил дядя Егор,

— Это Гошкино ружье, — сказала Серафима.

— Как он там, Георгий-то? — спросил отец.

— Да ничего.

— Смотри-ка ты, — тормошил Ларьку дядя Егор. — А ты, оказывается, не прост. Ох не прост! Курица не съест, так далеко пойдешь. Голова-то кумекает. А то бы ведь ушел Сенька, если бы не ты. Нам-то в башку не ударило, что надо бы обойти одному... Поперли, как на медведя.

— То-то и есть — как на медведя, — ворчала Серафима, — ладно уж, Гаврила — ему не до того было, а ты-то, старый пень, чем думал?

Отец тронул Серафиму за плечо, указал глазами на Сеньку, шевельнувшегося в густой траве:

— Посмотри, кажись, живой.

Серафима нагнулась над Сенькой.

— Живой, в плече кровит...

— Перевяжи. А мы заявим.

— Не надо! — крикнул я.

— Почему?

— Милиция придет и ружье заберет.

— А зачем тебе ружье? У нас своих два.

— Не мне, а Ларьке. Это его теперь ружье. Он за него жизнью рисковал.

— Да не за ружье, а за тебя, — сказал Ларька, — боялся, что он еще выстрелит, как убегать будет. Тебе-то ведь не увернуться было.

Дядя Егор подошел к раненому, поглядел на него и, нагнувшись, поднял Сенькину двустволку, проговорил:

— Интересно, где хозяин этой двустволки...

— Лежит где-нибудь на дне Енисея, — сказал отец. — Скорей всего, нашего брата чабана решил. У кого же еще ружья-то.

Серафима плакала, не закрывая лицо руками.

День опять наливался жарой. В траве верещали кузнечики.

В кустах пересвистывались распуганные выстрелами птицы. И как всегда, глухо шумел на Самоловном перекате Енисей.

А по ту сторону реки по желто-зеленому склону Февральской горы медленным облаком в знойный полдень скользила отара, подвигаясь к водопою,

Отец решился наконец перестраивать избу, и не просто перестраивать, а ставить настоящий дом. Для того и приплавил он из тайги салик: бревна ровные, одно к одному, начисто ошкуренные, смолистые.

— Из такого лесу дом поставь, — говорил я Нюрке, ему износу век не будет.

— Из такого лесу, из такого лесу, — передразнивала Нюрка, — то из него слова веревкой не вытянешь, то вдруг начинает взрослых повторять, как попугай...

Я от обиды хотел было вцепиться Нюрке в ржавые косицы, да вспомнил: эти слова говорил отец, а я подслушал и забыл об этом.

С Нюркой у нас дружбы не получилось. И я иногда думал о том, что лучше бы она жила в Жинаеве. От тех, кто в других деревнях, ни жарко ни холодно, что они есть, что их нет. А Нюрка вечно торчала перед глазами и все норовила побольней зацепить.

К тому же и драться с Нюркой — штука не совсем приятная. Во-первых, она была старше меня на два года и потому сильней, а во-вторых, она била без жалости и куда попало. И заплакать нельзя — потому что с девчонкой дерешься: задразнят.

Утешало то, что Нюрка с матерью должны были скоро уехать в Шоболовку, куда председатель уже кое-кого переселил.

Как-то после обеда отец вышел на берег с топором под мышкой. Он только слез с крыши бани, где всегда отдыхал после обеда. Такое завел он себе правило сразу, как появился из тайги: хоть пять — десять минут, да уснуть после обеда.

— Надо когда-то и по-человечески пожить, — говорил

он. — Всех дел все равно не переделаешь, а жизнь, она, паря, один раз дается.

Но не проходило и получаса, как отец уже высовывался из-под низкой односкатной крыши.

— Что, уже выспался?

— Выспался. Лежал, лежал с закрытыми глазами, как дурак, а уснуть так и не смог.

— А зачем ложился, раз спать не хочешь...

— Я вам каторжный, что ли?! По-человечески должен пожить когда-нибудь?!

— Вот пойдешь чабанить, выгонишь отару на увал, и спи себе цельный день...

— Ну, я не трутень какой, чтобы цельный день спать. Я, паря, человек рабочий.

— А раз рабочий, так зачем после обеда валяешься?

— Сравнил!.. Одно дело — днями лежни належивать, другое — для здоровья часок уснуть. Вишь, я худой, как табарга. В тайге-то оно в самый раз. Там лишнее тело мешает. А здесь жизнь другая. Тут человек чем толще, тем ему и почету больше. Вон у председателя брюхо какое...

Отец пускал клубы дыма, и не видно, как он щурил глаза в усмешке. Я вспомнил добродушное круглое лицо председателя, как-то подвозившего меня, и счел нужным вступиться за него:

— Председатель больной. Оттого и живот у него. Он сам говорил, когда я с ним ехал...

— Больной! Поменьше бы на пироги с маслом нажимал, побольше бы пешком по полям гонял — вот и был бы здоровый. Все дело в характере, паря, — я так понимаю. Есть у тебя характер — ты при любой болезни здоровый будешь. Нет характера — так и при любом здоровье зачахнешь.

Отец покуривал, поглядывал на Енисей, и красноватое лицо его становилось отчего-то все добродушнее.

«Наверно, наконец-то удалось уснуть после обеда, — подумал я, — теперь что хочешь проси — не откажет».

— Ты ремень носить теперь не будешь? — спросил я. Отец в Минусинске на базаре выменял на старые маральи рога новенький офицерский ремень. Я давно хотел его присвоить, но отец не давал.

«Тебе баловство, — сказал тогда он, — а мне для дела. За него удобно к плоту привязываться».