Михаил Воронецкий - Новолунье

«А ты не привязывайся...»

«Легко сказать — не привязывайся... А вот ты бы на моем месте побывал да посмотрел».

Тогда я приставать к отцу не стал, а сейчас понял, что момент подходящий. Ведь мне этого ремня только и не хватало для полной формы. А фуражка есть, хоть и милицейская.

— Отдашь мне ремень? — спросил я отца.

— Бери.

— Насовсем?

— Да уж если в тайгу не пойду… Только, чур, не задаром. Поможешь мне плетень разбирать.

Как-то так получилось, что уезжали первыми те, кто жил на нашем краю деревни. Уезжали торопливо, словно боясь передумать... Наспех разбирали избы, грузились и, потупя глаза, прощались с соседями. Соседи же, пожимая руки отъезжающим, говорили:

— Ну, что там. Ждите и нас скоро. Долго тут не протянем. Как-никак жить там веселее. Село большое. И школа, и медпункт. А тут что, схватит живот — беги хоть на карачках на конюховскую: лошадь тебе конюх не пригонит.

Увозили только избы да сени. Сараи, навесы, заборы — все бросали. Первое время странно было их видеть возле исчезнувшего жилья, на месте которого торчали только глинобитные печи.

Вечерами, в сумерках, к развороченному двору приходили мужики, бабы. Делили оставшийся трухляк — на дрова. Печи разбивали ребятишки. Вскоре на месте бывшего жилья оставались только комья обожженной глины. Да еще плетни.

Когда отец вернулся из тайги, весь бывший край деревни выглядел заглохшим пустырем. Только кое-где из бурьяна торчали полуистлевшие плетни огородов. А о том, что здесь совсем недавно было жилье, напоминали жирно разросшиеся черемуховые рощицы бывших палисадников. Расползался по берегу малинник. А после очередного половодья, когда деревня двое суток до самых окон стояла в воде, на пустыре густо полезли тополя. Первыми облюбовали эти места куры: тут им легко прятаться от орлов. Бабы сначала с ног сбились, отыскивая яйца своих несушек. Потом махнули рукой, и яйца на пустыре считались ничейными.

— А зачем плетни разбирать? — спросил я отца, когда мы уходили на пустырь.

Отец долго не отвечал. Потом, остановившись на полянке, сказал:

— Зачем, говоришь... Дереву расти мешают. Все плетни, Все палки, все сучья надо убрать, а где густо — вырубить. Тогда так расти все начнет, что я те дам! Не успеем мы с тобой оглянуться, а уж тут роща будет. Я без лесу, паря, теперь не могу. Привык в тайге. А потом... кто его знает!.. Может, тут совсем по-другому жизнь пойдет. Наедут люди, дома понастроят, а тут парк готовый. По выходным дням гулять будут.

Я в недоуменье посмотрел отцу в лицо: шутит, поди... Но отец был скорее задумчив, чем весел.

— Кто наедет-то? — спросил я. — Председатель норовит последних в Шоболовку перевезти...

— Председатель — человек не здешний. Нашего брата ему понять трудно. Хотя человек он и умный, а не может в толк взять, что люди к своей земле душой прирастают, Я вон сколь лет по тайгам слонялся, а вот невтерпеж стало — вернулся к своему берегу. А ему что: в Шоболовку перевезти легче, чем строить здесь школу, клуб, электричество тянуть... Ну да поживем — увидим, как оно все обернется. Только меня с этого места не сковырнуть.

Отец мельком оглядел окрестности и принялся выдергивать из похилившегося плетня, заросшего малинником, двухметровые колья...

— Таскай помаленьку к дому — там сожгем потом.

Народу на помочь собралось много. Пришли званые и незваные. Приехали даже из Монастырки, семь мужиков. Когда отец работал в леспромхозе, много друзей-приятелей завелось у него по верхнеенисейским деревням. Тому крышу перекрыл, другому баньку сгоношил, а третьему сени либо избушку перетряс — и все от его доброты. Как не помочь такому человеку.

Но явились и такие, что спокойно доживали свой век в отцовских, а то и в дедовских избах, срубленных из лиственничных бревен, а значит, и в услугах отца нужды не имели. А вот пришли. Не могли не прийти. Так как хорошо знали, что отец вернулся из тайги насовсем, а стало быть, не с пустым карманом, как прежде... При такой возможности да не прикопить на первое обзаведенье — значит быть круглым дураком. Отца таковым отродясь не считали. А раз есть деньги, будет и хорошее угощенье.

Работали ладно. Старались со всем делом засветло управиться, чтобы осталось время для ужина. Степанида с теткой Симкой то и дело выбегали из бани, где готовили еду, набирали целые охапки свежих щепок и бежали назад, приплясывая.

Косясь им вслед, дядя Егор Ганцев явно усердствовал и покрикивал на молодых мужиков:

— Разуй глаза — обуй ноги! Как пазы-то, пазы выбираешь? Заподлицо, заподлицо делай!..

Мужики отшучивались:

— Да что возиться? Мох-то на что? Подложим моху потолще, клинышки подобьем...

— Да-а, — усмехался мой отец,— давно говорится: кабы не клин да не мох, так и плотник бы сдох!..

— Говорится-то давно, — не сдавался дядя Егор, — да вот делается-то по этой пословице недавно. Это ведь у вас, у молодых, вся надежда на клин да на мох. Потому и каждый год избы перетрясаете. Эх, горе луковое, работнички чертовы! Вот перемрем мы, старики, скоро — как жить станете?

— Ну тебя, Егор, еще и поленом не уходишь. Гляди, так нас еще всех переживешь.

Я сидел верхом на старых плахах, из которых щипцами вытаскивал ржавые гвозди, и думал о том, что хорошо бы, чтоб дядя Егор, этот интересный добрый мужик, никогда не умирал, а так бы вот и жил всегда, покрикивая на молодых и косясь на приплясывающих баб.

А дядя Егор, заметив, видно, что я задумался, крикнул:

— Ты что, со щипцами маешься? Гвоздодер возьми!

— Какой гвоздодер?

— Вот те на! Хочешь плотником быть, а не знаешь, что такое гвоздодер.

— Я совсем не хочу плотником.

— А говорил.

— Не говорил я.

— Рази? Ну, стало быть, это кто-то мне в Шоболовке говорил. Ну, а кем же ты хочешь быть?

— Конюхом.

— Конюхом?

Мужики грохнули хохотом.

Я не понимал, чему они смеялись, и потому в недоумении глядел то на одного, то на другого.

Когда солнце остановилось над белогорьем Джойского хребта, что соответствовало примерно семи часам дня, основные дела были сделаны. Срубили пристройку. Поставили стропила. До вечера можно было бы и крышу покрыть, да тесу оказалось мало. Отец махнул рукой: сам обошью, выберу время.

Я слез с плах, которыми старые сени были забраны. Думал, сени будут ставить. Но отец и тут нашел причину: фундамент не готов. А какой там фундамент для сеней: пять столбиков вкопал, обшил драньем — вот и все. Все равно к зиме завалинку насыпать. Тут всего-то и дела на час — для такой артели. Но я понял, что отец хотел угодить мужикам. Как-никак, а сделано было много, мужики устали и ждали, когда хозяин пошабашит. На помочах так: пока хозяин не пошабашит, никто топор из рук не выпустит и на усталость жаловаться не станет. Дело добровольное, никто силком не тащил.