Михаил Воронецкий - Новолунье

На дороге, как из-под земли, появился отец, необычно большой в распахнутой, длинной — до пят — волчьей дохе. За ним я разглядел очертания избушки. Ни одно окно не светилось: они плотно занавешены изнутри, чтобы свет не выдавал ночью чабана и не мешал следить за кошарой. Кошары и загоны угадывались на неширокой поляне справа. Островерхая соломенная крыша кошары, поднимающаяся прямо от земли, казалась в темноте еще одним Файдзулиным хребтом — поменьше.

— Пришел,— сказал, зевая, отец таким тоном, будто знал, что я должен был прийти. Потом снял овчинную рукавицу и протянул горячую влажную ладонь: — Здорово! А я думал — зверь. Только что тут, кажись, проходила стая. Не встрела тебя?

— Встрела. Сбоку шла все время.

— Что не стрелял?

— Так темно ж еще. Луна вон только поднимается. Что зря палить! Все равно не попадешь.

— Ну, когда как. Я в прошлом году трех ухлопал. А стрелял наобум. Темно было. На самые святки. Они большими стаями ходят. До десятка и больше. Гон у них. Ну и бросились на кошару. У них так. Если волчица пройдет мимо — все за ней. Если она кинется куда — хоть огнем жги, все будут рваться следом. Мне повезло. Первым же выстрелом ее уложил. Остальные рванули прочь. Тут я еще двоих, поменьше, срезал.

Отец достал кисет, закурил, держа рукавицы под мышкой. Попыхал дымом в сторону, помолчал, потом сказал как бы нехотя:

— Ну, дак что, в избушку пойдем? Серафима как раз пельмени варит.

— А кошара?

— Ты о волках, что ли?

— Ну.

— Теперь, поди, скоро не придут. Пужанул я их малость.

— Тебе видней.

— А ты что, думаешь, придут?

— После выстрела зверь как раз и есть самый опасный. Потому, он хитрее человека. Человек выпалил и думает, что зверь за версту убежал. А тот рядом лежит, притаился. Ждет, когда ты ружье за спину повесишь.

— Ну, это ты, паря, брось. Наслушался Егора Ганцева, — сказал отец и успокоил: — Так что не трусь, отдыхай спокойно.

Я хотел сказать, что не за себя боюсь, а за овец, но на первый раз решил смолчать.

Тетка Серафима, увидев меня, ахнула. Она сидела у плиты, туго перехваченная в талии фартуком. Мне искренне обрадовалась, чему я нимало удивился, и все время присматривался к ней. Но ничего плохого в ее суетливости не разглядел. К тому же тепло от плиты, к которой усадила меня тетка Серафима, стало валить ко сну.

Я косился на угол кровати, торчавшей из-за печки, и недоумевал, где я буду спать. В избушке всего две кровати. «А мне, видимо, придется на полу, как всегда, спать. Но ничего, не замерзну. У отца здесь две дохи да полушубок вдобавок».

Тетка Серафима поняла, что я пельменей не дождусь.

Пошла за печку, развернула постель и подтолкнула меня туда.

— Приляжь, я потом тебя разбужу. Когда сварятся.

Заснул я сразу же, но сквозь сон слышал, как отец ходил по избушке, подбрасывал дров в плиту, как тетка Серафима кидала пельмени в кастрюлю, как сердилась за что-то на отца, а тот лениво отвечал по своей привычке недомолвками, намеками... Все это я смутно слышал. Почувствовал, как сильно хочется есть. Тетка Серафима, наверно, пожалела, не стала будить. Я сделал несколько попыток проснуться, пошевелить рукой, вскрикнуть, но ничего не вышло. «А может быть, я заболел? — подумал я во сне. — Тогда мне самому не проснуться, пока не догадаются разбудить». Подумав так, я успокоился и уснул по- настоящему и уже не слышал, что делалось в избушке. А вскоре увидел сон.

Снилось, что я все еще иду на заимку. И что день еще не кончился. И мороза нет. Тепло. Даже жарко. И странно, что мне жарко. Я даже полушубок бросил. Жарко, а снег почему-то не тает. Меня окружает волчья стая. Но волки маленькие, похожие на собак. И зубы скалят, как собаки. Хватился — ружья нет. Видимо, оставил его где-то вместе с полушубком. Беспомощно оглядываюсь вокруг и слышу голос тетки Серафимы. Она зовет меня:

— Минька! Иди! Иди!

Но я с трудом волоку ноги. Они почему-то стали тяжелыми, подгибаются. Я ползком добираюсь до сосны, лезу на нее, а сам думаю: что ж это тетка Серафима не помогает? Но мое внимание отвлекают волки: они, как собаки, грызут дерево и визжат. Я хватаюсь за сук — он обламывается, и я падаю вниз головой. Но волков внизу уже нет, зато гремят выстрелы и слышен грубый голос отца...

Я просыпаюсь. И первое время лежу с закрытыми глазами, с радостью думая о том, что все это только сон.

В избушке тихо, но я почему-то почувствовал присутствие людей. Выглянул из-за печки и увидел тетку Серафиму и отца у дверей, склонившихся над окровавленной тушей Мойнаха, самого большого кобеля на заимке, который стал здесь вожаком после того, как волки задрали Тузика.

— Все, — сказал отец, — издох.

Я слез с кровати.

Отец подхватил Мойнаха и понес из избушки.

Тетка Серафима вернулась к столу, на котором стояли три эмалированные тарелки с пельменями.

— Жалко собаку, — сказала она. — Теперь трудней будет. Его волки боялись.

— А что было?

— Известно. Волки подошли. А волчица в кошару проникла. Мы только есть собрались. Я тебя звать стала. Слышим — лай. Выскочили, отперли ворота, а оттуда кубарем волчица и Мойнах за ней. Сцепились — стрелять нельзя. Волчица как схватила Мойнаха за горло, так и задушила. Хотя из самой клочья летели — собаки рвать начали. Да где там. Ганька стрелял потом, но вгорячах не попал. Ушла.

— А овцы целы?

— Овцы-то целы. Мойнах спас, вовремя зверя учуял. А то бы она там наделала делов. У них ведь, у волков-то, какая повадка: унесет одного, а полсотни перережет.

— Давно это было?

— Да вот только что. Пельмени остыть не успели, Садись, ешь, чего уж теперь.

Я сел за стол, подумал и спросил:

— А я долго спал?

— Минут десять.

Утром я проснулся, вопреки обычаю, поздновато. Уже светало. Тетки Серафимы в избушке не было. Отец сидел на корточках у плиты, у открытой дверцы, курил, задумчиво глядел на огонь. Он был в телогрейке, подпоясанной старым ремнем. На табуретке лежала его большая волчья шапка. Доха висела на маральих рогах у двери.

Я надел штаны, натянул рубаху и сунул ноги в новые валенки. Но тут же вспомнил про сушившиеся у плиты портянки (наверно, тетка Серафима догадалась развесить) и сбросил валенки. Босиком прошел к плите по колыхнувшимся половицам и стал мять в ладонях покоробившиеся от жара портянки. Отец мельком глянул на меня, ничего не сказал, снова уставился на огонь.

Я обертывал ноги портянками и вспоминал деда. Если бы тот был жив и попал на заимку, наверняка отцу досталось бы на орехи за половицы. Дома половицы так подогнаны одна к другой, что иголка не упадет в подполье. А здесь холодом несет, босиком ходить — насморк схватишь.

«Эх, — сказал бы дед, качаясь на половицах, — живут — не жильцы, а умрут — не покойники. Только небо коптят».