Ибрагим Рахим - Судьба

— Узбеки раньше никогда не пили, — степенно сказал Бобомирза, морщинки его лукаво играли. — Коран запрещал. Даже и водки не было.

— Раз коран запрещал, значит, была, — заметил Шахаб. — А то зачем запрещать?

Пулат прыснул, а Бобомирза растерялся. Потом с силой стукнул по коленкам.

— Лживая книга! Еще одно подтверждение!

— Да-а, — раздумчиво протянул Куддус. — На одной гармошке далеко не уедешь. Одна гармошка и та — губная… Сыграй, Пулат!

— Радио будем слушать, — не сдавалась Рая. — Новенький на дутаре играет…

И тут все вспомнили про новенького. Где же он?

— Эй, Хиёл!

Он укрылся в вагончике и грустил. Далеко остались бухарская квартира дяди, бухарские девчата и бухарские вечера.

В вагоне были широкие деревянные лавки и табуреты с полумягкими, прорванными и продавленными сиденьями. Между двумя отсеками помещались кухонная плитка и умывальник. И еще были полки с книгами и журналами и грязные полотенца на гвоздях… Все это становилось и его жизнью.

— Слушай, Хиёл, — сказал ему Бобомирза. — Мы тут решаем, чтобы все вместе… И труд, и отдых…

— Бригада коммунистического труда? — спросил Хиёл, и теперь от них не утаилась его усмешка, совсем не такая, какими только что были полны их собственные речи.

— А что? — спросил Куддус.

— Я не гожусь.

— Почему?

— Я не комсомолец.

— Ну что же… Встанешь на вахту с завязанными руками, отличишься, мы тебя и в комсомол примем.

— Не примете, — мрачно сказал Хиёл.

— Скажи-ка! — удивилась Рая. — Что у тебя за причина? А ну!

Хиёл все ниже опускал голову, он молчал.

— Хиёл, — сказал ему Шахаб. — Тут пустыня. Тут прятаться некуда. Тут мы все друг про друга знаем. Теперь тебе с нами жить… Расскажи…

Но Хиёл поставил пиалу на сиденье, сооруженное из двух досок, поднялся и пошел с вышки, показывая им сгорбленную спину.

Ночью, когда все спали, а он сидел на ступеньках вышки и слушал, как возится ветер в пустыне, не в силах остудить ее, к нему приблизился огонек папироски. Это был Шахаб.

— А ну, парень, — сказал он, присаживаясь рядом. — Давай знакомиться… Без молчанки.

— Мне и рассказывать-то нечего, — ответил Хиёл. — Два слова.

…Хорошо жилось Хиёлу… до поры до времени. Умерла мать, которую в колхозе называли дипломированной кетменщицей — так она работала, и Хиёл переменил адрес. Он переехал в Бухару, к сестре отца, тетушке Джаннат. Вернее, его перевезли. Прощай, поле, прощай, раздолье, прощай и школа. Дядя отдал его в ФЗО при промкомбинате, где он сам был начальником цеха ширпотреба, там Хиёл и остался работать. Дядя же постарался, чтобы Хиёл скоро сел за учетную книгу.

А Хиёл заплатил за все черной неблагодарностью!

Его избрали в редколлегию молодежной стенгазеты, потому что он рисует немного, и он изобразил нового начальника цеха Мусулманкулова убегающим от молодежи, которая требовала и того и сего… Дядя к тому времени уже работал в обкоме. Вы же знаете его — Азиза Хазратова?

Ну вот… Вечером, после ужина, Азиз Хазратович прогнал детей и попросил жену уйти, чтобы наедине поговорить с Хиёлом.

— Нельзя плевать в пищу человека, который тебя кормит, — сказал дядя. — Мусулманкулов сделал тебе много добра…

— Он вор! — сказал Хиёл.

Рабочие поговаривали, что Мусулманкулов сплавляет бракованную посуду через магазины, зато искусные мастера делают по его заказу бесплатно для начальства и подносы, и тарелки. На этих подносах цветы, гранаты, виноград. А для колхозников — голова барана с надписью: «Увеличим поголовье скота».

Все это рассказывал Хиёл своему родственнику из обкома и вдруг увидел, что и у них дома на столе лежит новый расписной поднос с гранатами, нарисованными ярко горящей, пламенной краской. Так рисовал в их цехе уста Кудрат.

Говорил, говорил и замолчал…

А дядя стал кричать. Сопляки, мол, критикуют Мусулманкулова. Нападают на старшего товарища, вместо того чтобы у него учиться.

Еще сказали Хиёлу, что Мусулманкулов ходил к дяде в обком, жаловался на него.

А Хиёлу все уже казалось в доме не так. Привезли трубы, чтобы проложить в саду для поливки молодых абрикосов и роз, Хиёл стал думать — откуда? Дядя был связан с газовиками, а газ — это трубы… Где еще взять трубы в Бухаре?

Стало ему страшно за тетю, сказал ей, а она заплакала. Тетю понять можно. Она женщина. Трудно пережить женщине горе в своем доме.

— Как ты смеешь! — плакала тетя. — Он тебе заменил отца! Он приласкал тебя… Он мой муж, он отец моих детей…

Все, что говорят в таких случаях, она сказала.

— Помнишь свою сиротскую жизнь? Хочешь, чтобы и моим детям было так же? А я хочу, чтобы у меня дома был покой!

— Эх, тетушка, — ответил он, — что годится для дома, то не годится для улицы.

Но она вскипела:

— Еще ты будешь учить меня уму-разуму! Как-нибудь я достигла своих желаний. Посмотрю, как будешь ты жить!

— Хватит, тетушка, хватит, — уговаривал он ее. — Я вас послушаюсь…

Тетя-то ведь родная…

Но все же он не послушался. На собрании в цехе выступил против Мусулманкулова, и пришлось ему из дома уйти в общежитие. Тетушка опять плакала, а он ее успокаивал.

— У меня есть где жить. А вам будет спокойней…

Как-то она приехала его проведать. У нее были красные глаза, опухли веки, даже голос изменился. Видно, дома была большая перебранка. Разговор не клеился. Тетушка ждала раскаяний, а он молчал, боялся первого слова. Начать разговор легко, а кончить трудно. Не справишься с женщиной, которая сидит дома и придумывает выражения похлеще. Пусть уж она скажет, с чем пришла…

— Азиз Хазратович просил кланяться… — сказала она. — И дети тоже.

— Как они себя чувствуют? Как дядя?

Тетушка опять стала вытирать слезы платочком.

— Помирись с ним, вернись домой… Если ты один раз воспользовался гостеприимством человека, должен тысячу раз посылать ему приветы. Так говорят в народе…

— Я не устану посылать дяде Азизу миллион приветов!

Это прозвучало как угроза.

— А я-то думала, верну тебя домой, успокоюсь, помирю вас, — сказала тетушка.

Она ушла, оставив кашгарские серьги — единственный предмет, напоминавший Хиёлу о матери. Эти серьги подарил ей отец…

А скоро Хиёла принимали в комсомол — и не приняли. Один из подхалимов Мусулманкулова спросил:

— А где твой дед Сурханбай?

— Не знаю.

— Пусть расскажет о деде. У него дед за границей. А он даже не написал…

Вот и всё. Хиёл сидел, перекладывая из ладони в ладонь кашгарские серьги, вырезанные в виде полумесяца, на длинных крючках.

— Н-да, — с усмешкой сказал Шахаб, — хорошенький у тебя дядя! Однако ты молодец!

Шахаб не питал особого почтения к баям. Да и откуда? Детство его началось с того, что он гонял овец на пастбище Бахмала и донашивал одежду старшего брата. Старший брат — он погиб на войне — золотого сердца был, старался нарочно порвать или испачкать одежду, чтобы она скорее досталась Шахабу.