Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Виной всему этому – мизерабельное устройство земной (материальной) жизни (курсив мой. – Т. Б.):

«Но почему же, – спросил я никого иного как себя, – столь невинное существо, если Универсум, собственно, есть Град Божий (civitas dei, по Августину) и только наша Земля в нем представляет собой парижскую rue des mauvais gargons [улица «плохих парней» (то есть бандитов)] – des mauvaises paroles [плохих слов] – du pet-au-diable [ «пуканья дьяволу»: камень, которому поклонялись парижские студенты во время молодости Франсуа Вийона, и название его несохранившегося романа] – de la cochonnerie [ «свинства»] – или венский Подлый тупичок, почему бедный неизвестный, этот не получивший имени дьявол-эмбрион, должен добираться кружным путем, через такую Собачью улицу , к великолепной rue de Rousseau [улице Руссо], ше des deux anges [улице Двух ангелов], rue de la loi [улице Закона], Фридрихштрассе, площади Святого Марка? Разве нельзя здесь чем-то помочь?»

Родовспомогатель, который пишет этот текст, хочет изучать «науку самопомощи» (eine Selberhillfwissenschaft ); он – «помощник-при-рождении» (Geburthelfer), который хочет сформировать из себя «помощника-при-возрождении» ( Wiedergeburt-Helfer):

Хороший, настоящий акушер держит свои акушерские щипцы (будь то кривые или прямые) и накладывает их на эмбриона так, как парижский мальчишка-трубочист, не раздумывая, кладет через уличную канаву свой мостик длиной с руку: чтобы это существо, движется ли оно ногами вперед или головой вперед, беспрепятственно переместилось через лужу земной жизни на улицу Жан-Жака или в квартал Вольтера в новом Иерусалиме.

Он, короче говоря, «убивает» этого эмбриона, помогая ему переместиться в другое пространство, пространство Любви и Фантазии (курсив мой. – Т. Б.):

Именно здесь, у этой разделяющей погодные зоны горы [ср. выше, с. 911–912. – Т. Б.], на перекрестке двух миров, должен родовспомогатель показать, в самом ли деле его железяка искусства ( Kunst-Eisen) – громоотвод, отводящий здешние бури, и владеет ли он синтезом и индифференцированием списков рождений и смертей…

Убивает – или помогает ему родиться. Роман Жан-Поля «Геспер» (1795) заканчивается самоубийством лорда Хориона (само это слово означает «наружная зародышевая оболочка плода», «плацента»). На его могиле изображено сердце, и последние слова романа цитируют могильную надпись (Jean Paul I, S. 1236):

Покоится

Конец Книги

Совсем незадолго до того Жан-Поль, узнавший, что он – сын Января, князя Шеерау, пишет своей сестре (Клотильде, которая играет в этом романе роль Вины): «ты, любимая экс-сестра, твой безумный брат пишет себя с von… [дворянская частичка «фон», как у Вульта; «писать себя с фон» означает: «может считать, что ему повезло», «может радоваться»], но ты потеряла лишь грудь его, не его сердце. Когда я приду в Шеерау, я ни о чем не буду заботиться, а заплачу в объятиях и скажу наконец: это ничего не значит (es bat nichts auf sich). Мой дух – твой брат, твоя душа – моя сестра, и потому ты не меняйся, сестринское сердце» (там же , с. 1233).

Главный сюжет всех романов Жан-Поля – движение от эгоизма и ограниченности к открытости навстречу людям, миру, непознанному; неизбежное «окостенение» человеческого сознания и постоянно возобновляющееся освобождение от этого недуга.

Еще в «Геспере» возникает «польский» мотив, когда врач Виктор переживает момент отчаяния Jean Paul I, S. 1205–1206; курсив Жан-Поля):

Ведь он слишком многое потерял и слишком одинок; люди представляются ему рабочими в польской соляной шахте, которые бродят с привязанным к голове светом , называемом ими Я, – окруженные не доставляющим удовольствие мерцанием соли, одетые в белое и с красными повязками, как если бы это были бинты, наложенные после кровопускания.

Но Вальт в конце своего сновидческого путешествия, совершая прогулку с Вшюй и генералом Заблоцким, находит выход из этого тупика (с. 423):

Священное утро! Твоя роса исцеляет цветы и людей! Твоя звезда – это Полярная звезда нашей беспорядочно странствующей фантазии, и ее прохладные лучи указывают верное направление, правильный путь запутавшемуся, разгоряченному оку, прежде видевшему лишь собственную зеницу и следовавшему за ней!

Жан-Поль написал поразительный роман (видимо, все его романы составляют единый текст, но мы сейчас говорим о «Грубиянских годах»). То, что поначалу кажется – и в формальном плане является – аллегорией, взрывает изнутри наши представления об этом способе повествования. То, что мы читаем, отчасти напоминает теорию индивидуа-ции Карла Густава Юнга (и вообще психоанализ). Отчасти – представляет собой продуманную поэтологию (с очень сложной, многоуровневой иерархией повествовательных инстанций). То и другое у Жан-Поля тесно связано: «…наилучший в мире читатель наилучшего в мире автора – тот, кому вполне по вкусу придется юмористическое сочинение о себе самом», – говорится в «Приготовительной школе эстетики» ( Эстетика , 155–156); однако в конце этой книги все читатели, которым Жан-Поль читает свои лекции, покидают его, за исключением одного-единственного, который оказывается (неназванным) персонажем его романа.

Всё это вместе проникнуто очень сильной нравственной (если можно так выразиться) волей: желанием сделать искусство инструментом совершенствования человека (и самого автора). Здесь речь идет уже не столько об аллегории, сколько о метафорическом мышлении. Весь роман кажется одной развернутой абсолютной метафорой , сознательным использованием той дополнительной энергии, которую дает поэзия (по сравнению с научным, философским мышлением). То есть Жан-Поль предвосхитил способ повествования, заново открытый в начале XX века немецкими экспрессионистами. Этот феномен – применительно к экспрессионизму – Н. В. Пестова объясняет так ( Пестова , с. 87–89; курсив автора):

Метафора в экспрессионизме становится способом мышления о предмете. <���…> Она пытается назвать то, чему, собственно, нет имени и что никаким другим способом не может быть выражено, кроме этой «абсолютной метафоры». Такая метафора сама становится языковым средством познания, но предмет этого познания словно ускользает, не дается и не хочет быть названным. Функция такой метафоры становится парадоксом или абсурдом <���…>. «Парадокс “абсолютной метафоры” лишь только тогда наполняется смыслом, когда эту фигуру понимают как конгломерат из языка и молчания (или же умолчания) <���…>»

Голос Жан-Поля звучит, как голос нашего современника – точнее, представителя существующей и непосредственно сейчас (но сейчас – скорее как маргинальное явление) литературы модерна.

Вот, например, что пишет о поэзии (а Жан-Поль называет обзор того литературного направления, которое представляет он сам, «Лекция… о поэтической поэзии» [Эстетика , с. 390]), Ольга Седакова («Кому мы больше верим: поэту или прозаику?» [Седакова 2010, т. 3, с. 165–166]):