Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Когда отец удалился, Вальт – еще глубже погрузившийся в пучину изумления и неверия – заметил, что В и на слишком похожа на прекрасного ребенка, чтобы он мог поверить, будто она всего лишь вышла из него. «Ах, если бы можно было оставаться похожим на себя прежнего и в более важных аспектах! – воскликнула В и на. – В то время я еще жила с матерью; мне кажется, в день, когда создавался этот медальон, вы – или ваш брат – лежали в постели, ослепнув после оспы; мама вместе со мной отправилась вас навестить… Прекрасное время! Я с радостью приняла бы на себя одну из двух разновидностей сходства с собою прежней, если б могла тем самым вернуть своей матери другую».

Тут нотариус, покраснев, отшатнулся от края просветленной теперь бездны, в которую чуть не упал, и испугался, как бы с языка у него невольно не сорвалась прежняя глупость. «Я бы тоже охотно вернулся в ту слепоту; ночь – это матерь богов и богинь!» – сказал он и хотел как-нибудь пристойно намекнуть, чем стала для него тогдашняя «невеста с примулами». Из его объяснений В и на ничего не поняла, кроме интонации и Вальтова взгляда; но уже этого ей хватило: то и другое было проникнуто добротой.

Ее позвали обедать. Поскольку Вальт подумал, что его, как в розенхофском трактире, тоже пригласят к столу генерала, он поднялся, чтобы предложить ей руку, но она продолжала вышивать; он стоял близко от вышивальной рамы и смотрел сверху вниз на кудрявую головку, которая заключала в себе весь его мир и все будущее, пока что сокрытое всяческими красотами: фруктовая гирлянда духа была красиво прикрыта и красиво удвоена цветочной гирляндой зримого облика. Она поднялась. Теперь он приблизился к ней, протянув правую руку, чтобы В и на, выходя из комнаты, оперлась на нее. «Я, – кротко сказала В и на, – после обеда вернусь сюда, чтобы обратиться к вашему сердцу с просьбой»; после чего взглянула на него, не смущаясь, большими добрыми глазами и, как бы в ответ на его вопрошающую руку, ненадолго вложила свою, отклоняющую, в руку Вальта, чтобы пожать ее. Больше ему и не нужно было ничего: для любви кисть руки – больше, чем сама рука, как и взгляд – больше, чем глаза. Вальт остался богачом за своим одиноким обеденным столиком (теперь пододвинутым докучным слугой к письменному столу). Вальту казалось, будто собственная его рука сделалась святой – благодаря существу, к которому до сих пор он мог прикоснуться только душой. Кто объяснит, почему пожатие любимой руки в большей мере наполняет душу глубинным волшебным теплом, чем даже поцелуй, – если дело тут не в простоте, невинности, надежности такого жеста?

Вальт обедал за столом богов – весь мир стал для него праздничным залом богов, – потому что думал о просьбе, которую вскоре выскажет В и на. Когда к тебе обращаются с просьбой: для любящих это больший дар, чем благосклонно выслушать просьбу. Но почему лишь любовь допускает такое исключение? Почему не существует иного, просветленного мира, где все человеческие просьбы означали бы и дарили столь же многое и где даритель благодарил бы прежде, чем получатель дара?

С удивительными чувствами мысленно кружил он вокруг просьбы В и ны, потому что чувствовал, что В и на – драгоценный прозрачный камень без затемнений и перистых вкраплений. Но в этом ведь и заключается любовь: когда веришь, что видишь любимое существо насквозь (яснее, чем самого себя), благодаря чему прозреваешь синее небо, а сквозь него, в свою очередь, звезды, – ненависть же видит повсюду только ночь, и нуждается в ней, и приносит ее с собой.

Когда Вальт перецеловал немногие лучи, уже вышитые (или выпущенные звездой любви и некоего рыцарского ордена): облака на его небе, то бишь дверные створки, разошлись в стороны, и воссияла сияющая В и на. Он хотел сказать: я прошу у вас вашу просьбу; но счел неделикатным называть просьбой то, что назвала так сама В и на. Он исполнился величайшего мужества ради нее, но не перед ней; и из всех пространных молитв, обращенных к этому святому образу, которые он выдумывал дома и собирался произнести, теперь, опустившись на колени перед самой святыней, он не мог бы выговорить ничего, кроме: «Аминь» или «Да, да». – «Вы иногда посещаете здешние чаепития?» – начала В и на, предполагая, как и все представители ее сословия, что и другие люди живут так, как принято в их кругу. «В последний раз я пил чай у себя, у замечательного флейтиста, которым вы наверняка восхищаетесь». – «Сегодня я уже слышала об этом от горничной», – сказала В и на, имея в виду ту новость, что оба теперь живут вместе; Вальт же подумал, что она услышала кое-что о его злополучном вино- и чаепитии.

«Я прежде всего хотела узнать, часто ли вы бываете у богатых духом дочерей господина придворного агента? В сущности, я имела в виду только свою подругу Рафаэлу». Он рассказал – не упоминая неприятной истории с векселем – о том вечере, когда Рафаэла позировала для миниатюрного портрета, который собиралась подарить матери на день рождения. «Как это мило! – воскликнула В и на. – Такой уж она человек. Однажды, когда Рафаэла гостила у меня в Лейпциге и надолго заболела, она запретила мне писать о случившемся ее матери до тех пор, пока сама она либо не выздоровеет, либо не покинет наш мир. Из-за этой ее любви я и люблю ее так сильно. Девушка, которая не любит мать и сестер… даже не знаю, почему или как она могла бы по-настоящему полюбить кого-то другого, пусть даже собственного отца». Вальт очень хотел бы деликатнейшим образом перевести разговор на саму В и ну и потому позволил себе замечание общего характера: мол, те дочери, которые любят своих матерей, – самые лучшие и женственные из всех.

«Я не гожусь для таких похвал, в чем вы сейчас убедитесь, господин секретарь. Примите же благосклонно мою откровенную просьбу!» Просьба заключалась в следующем: поскольку час, когда родилась Рафаэла, выпадал на время вскоре после полуночи, на один из первых утренних часов Нового года: В и на хотела с помощью Энгельберты тихим пением пробудить подругу к празднику обновленной жизни; но желала, чтобы к их слабым голосам присоединилось музыкальное сопровождение, флейтовое, – так к кому же могла бы она обратиться, если не к господину фон Харнишу? Вальт радостно поклялся, что Вульт с радостью сыграет для них.

Она еще попросила, чтобы была написана музыка к песне; Вальт поклялся и в этом. «Но и за словами для нее я должна обратиться к вашему драгоценному другу, – добавила В и на с неописуемо милой улыбкой. – Потому что знаю его по нашей газете как мягкого сердцем поэта».

Радостно удивившись, Вальт спросил, что же Вульт там опубликовал. И В и на процитировала ему (спутав одинаково звучащие имена, что еще чаще происходит в отношении литераторов) следующий полиметр, написанный им самим: