Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Но какая же раскручивающаяся сила жизни вырвалась – в лице Вульта – на лед, и как этот дух носился над водою, над замерзшей! Сперва быть то кометой В и ны, то ее блуждающей звездой, то звездой, именно сейчас падающей, – с этого он начал; прикрывать ее, шахматную королеву, от любой другой королевы – в качестве слона ли, коня или ладьи; лететь стрелой Амура – всякий раз, как она становится Амуровым луком; не… сдаваться… когда она хочет лететь быстрее, чем он, но превосходить ее до тех пор, пока сам не окажется превзойденным, – и потом с тем большей легкостью завершить соревновательный полет двойной победой: таково было искусство, посредством коего этот красивый, воспитанный всем миром человек утверждал свою ценность в непринужденных позах и изменчивых фигурах.

Вальт, остававшийся на берегу, как кулик-песочник, был вне себя от радости и звучно бросал в сторону прекрасных парящих узоров танца увесистые венки, сплетенные из столь правильных и искусных слов, что любой наблюдатель поклялся бы: мол, нотариус и сам танцует. А еще он внятно упомянул трех граций; «которые, – откликнулся Вульт, – танцуют если и не вокруг Венеры, то вкруг ее супруга; так чего же нам не хватает, господин Хартли, чтобы стать тремя мудрецами, – кроме числа?» Правда, несмотря на овладевший им восторг, Вальт не мог не сетовать – на себя и на свою участь кулика: ибо кружиться на льду ему было бы ненамного легче, чем какому-нибудь военному крейсеру. Наверное, гнетущее влияние низкого происхождения никогда не ощущается так болезненно, как во время совместно отмечаемых праздников: потому что из-за нехватки должного воспитания человек не владеет такими искусствами радости, как танец, пение, верховая езда, различные игры, умение говорить по-французски.

По отношению к Рафаэле Вульт вел себя как любезнейший – на всем пруду – кавалер: он делал ей комплименты по поводу ее фигуры, будто созданной для этого танца (во что и ему, и ей легко верилось, поскольку она в самом деле была выше В и ны на несколько дюймов), – и даже врезал или вписал коньками в ледовую корку, как в кору дерева, букву R, с которой начинается ее имя.

Она, однако, принимала его избыточные любезности, не отвечая ему тем же: возможно, потому, что он не умел вполне скрыть таящуюся под любезностью насмешку и потому что она, как ревнивая подруга В и ны, неохотно смотрела на его руку, которую он так часто протягивал той. Вульт перепрыгнул – или переехал – через это препятствие. Энгельберте он сказал: «Давайте играть во влюбленных». – «Пока мы на льду, я согласна», – ответила та; и оба принялись, обмениваясь быстрыми репликами, поддразнивать друг друга своими принятыми для видимости ролями: он – с дерзостью дворянско-великосветской, она – с купеческой и женской. «Если бы только я знала наверняка, – казалось, думала Энгельберта, – что он в большей мере странный упрямец, чем нищий шут: тогда можно было бы продолжить эту игру».

Пять раз уже Вальт вспоминал о своем музыкальном листке, который собирался отдать В и не, и четыре раза забывал об этом, когда В и на, как всё его будущее, пролетала мимо берега, где он стоял, или даже бросала на нотариуса цветочный взгляд, о котором он потом слишком долго грезил. Наконец он сказал конькобежке: «Два “да” – рядом с вами». – «Я вас не вполне поняла», – улыбнулась она, приблизившись, и снова ускользнула прочь. Он прошел несколько шагов по берегу навстречу ей, катающейся на льду. «Ваше желание стало и желанием другого», – сказал. «А что с музыкой для флейты?» – спросила она, убегая. «Музыка и текст у меня при себе, но не просто на сердце», – ответил он, когда она снова приблизилась. «Чудесно!» – воскликнула она, разворачиваясь, и засияла от радости.

Вульт подлетел, словно ревнивец, и спросил: «Листок уже у нее?» – «Я трижды очень внятно намекал ей, – ответил Вальт. – Но, разумеется, она не может – женщины так не поступают – просто остановиться передо мной». Вульт, не скрываясь, вытащил свою флейту и сказал громко, чтобы слышно было на всем пруду: «Господин Харниш, вы ведь спрятали у себя мой нотный листок? Теперь я хочу поиграть». Нотариус (повинуясь скорее братнину взгляду, чем словам) протянул ему требуемое. Приблизилась В и на; «Сумеете ли вы, – громко сказал Вульт, передавая ей ноты, – в этом лунном свете следить по партитуре за мелодией, которую я буду играть?» Доверчивая барышня мило взглянула на него и перевела посерьезневший взгляд на бумажный лист, ибо Вульт уже начал играть… На волоске случая висело теперь все новогоднее утро – правда, не как дамоклов меч, но как цветочная корона. Все же человек попеременно то возмущается, то ликует из-за одного и того же волоска: просто потому, что в какой-то момент этот волосок удерживает над его головой и роняет на нее меч, а в другой – царскую диадему.

В и на долго, про себя, читала на листке ноты, совсем не соответствующие тому, что играл Вульт, – пока наконец не поняла и не исполнила его конечное намерение. И как же она тогда полетела вслед за флейтой, чтобы выразить свою благодарность взглядами, – и мимо того места на берегу, где стоял Вальт, чтобы взглянуть и на него тоже, – и потом, радостно, по холодной поверхности озера: потому что ее дружеские желания были так прекрасно исполнены и эта ночь ни в чем больше не нуждалась, кроме как в первой ночи будущего года. Какие ликующие взгляды бросала В и на на свою подругу и на звездное небо! К тому же еще и флейта носилась вокруг и, словно шест для прыжков, переносила нотариуса от земного льда к ледяным эмпиреям неба… Все были счастливы, Вульт особенно, но Вальт – больше всех. «Ах, приятель, не одолжишь ли ты мне, – спросил Вульт, приблизившись с довольным лицом к брату, – парочку двойных луидоров, всего на два часа?» – «Я?» – ошеломленно переспросил Вальт. Но тот уже покатил дальше, продолжая наигрывать радостную мелодию, – чтобы, как предводитель хора со своей музыкой сфер, то предшествовать кружащимся на льду небесным телам, то следовать за ними. Если искусство звуков, властно вторгающееся со своим поэтическим миром даже в жестко устроенную повседневность, вдруг находит для себя совершенно открытый и подвижный мир: то там вместо землетрясения сотрясается небо и человек становится таким, как Вальт, который ходил по берегу вокруг пруда с немыми благодарственными молитвами и громкими возгласами радости и всякий раз, когда флейта выговаривала мир его сердца, создавал этот мир заново еще более просветленным. Он собирал все чужие радости, как теплые лучи, в фокус – в своей тихой теперь душе. Он позволял небу, цветущему белой кипенью звезд, свисать ветвями в эту малую соловьиную игру, луна же тем временем ткала гобелен из своего святого сияния и образа В и ны… Эта луна, говорил он себе, в после-полуночную ночь Нового года будет стоять на небе почти такая же, как сейчас, а я буду слышать не только флейту и свои мысли, но и ее голос. Звезды утра уже заискрятся… и я под звуки этой будущей музыки подумаю: «В радостный вечер катания на коньках я и помыслить не мог, что меня ждет такое блаженство».