Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Вальт промолчал; а чуть позже улегся в постель, в это царство грез, и закрыл глаза, дабы видеть всё, что делает его счастливым.

На сладкие плоды и розы, которые они выращивали на незащищенной от ветров стороне своей жизни, опять подул резкий ветерок, то бишь господин Меркель, который с подлинным пренебрежением отослал назад их роман, сочтя, что если Вальтова часть еще более или менее сносная, то Вультова – не просто безвкусна, но представляет собой перепев мелодий кукушки Жан-Поля, которые и сами по себе (не говоря о подражании, этих часах с кукушкой) достаточно скучны. Такой отзыв вывел флейтиста из себя, и он до тех пор изучал все критические листки этого сам-себе-редактора, выискивая там несправедливые суждения, злобные выпады, ошибочные заключения, промахи и ошибки, пока не смог – воспроизводя известный прецедент – предъявить ему в письме ровно столько претензий, сколько упреков в повторениях предъявили в свое время Делшно [11] В [анонимной брошюре] Appel aux principes , где его упрекали еще и в 558… антитезах. – Примеч. Жан-Поля. , в связи с его homme aux champs : а именно шестьсот сорок три.

Всё это письмо было наполнено иронией, то бишь напичкано похвалами: в начале Вульт уважительно упомянул критику вообще, сравнив ее с необходимой работой каторжан, ибо и критика, мол, состоит из полирования мрамора, шлифования стекол для очков, опиловки брусков красящей древесины и отбивания пеньки для производства веревок ; далее он показал, что хотя гениев могут укрощать и приручать только гении, а слонов слоны, критическая блоха вполне годится для того и другого, ибо не отличается от прочих слонов ни обликом, ни размером (если рассматривать ее под увеличительной лупой), – и даже имеет перед ними то преимущество, что ей легче забираться в ухо, наносить уколы и прыгать повсюду; затем тем не менее пояснил, что распространенные ныне попытки читать наставления людям масштаба Гёте так же бесполезны, как если бы солнечные часы вздумали указывать солнцу, куда ему двигаться; затем, не без злорадства, приблизился к самому господину Меркелю, подчеркнув, что тот проявляет себя главным образом по отношению к великим авторам (которые выдерживают его атаки первыми и с наибольшим спокойствием), изливая именно на них желчь и мозговую жидкость: ведь и струю мочи изливают чаще всего на стены величественных общественных зданий, таких как ратуши, оперные театры и церкви (редко – на маленькие частные дома). Вульт выразил удивление, что публика еще не представила себе с достаточной ясностью, каких мук и трудов стоила критику его попытка (предпринятая в «Письмах одной женщине») без чьей-либо помощи оттащить с дороги мертвого коня муз: этот мученик, которого мог бы понять разве что помощник живодера, на протяжении многих дней в полном одиночестве – поскольку любой прохожий из предрассудков считал ниже своего достоинства предложить помощь в таком деле – возился с павшей клячей; наконец, составитель письма воспользовался случаем, чтобы взглянуть на гордого страдальца в благоприятном свете: ведь и сам М. не мог не удивиться и не почувствовать удовлетворение, видя чудовищно гигантские ноги и гигантскую грудь той тени, которую он отбрасывает на плоскую Бранденбургскую равнину при низком положении утреннего солнца Нового времени…

Но поскольку Вульт по ходу дела становится все более язвительным и даже выказывает презрение к оппоненту, составитель настоящей главы полагает, что никакое Кабелево завещание и никакой обещанный за эту главу лабрадор-обманка с острова Сент-Пол не могут принудить его приводить здесь дальнейшие выдержки из Вультова письма; тем более, что и сам Меркель не обнародовал письмо целиком, то бишь не ответил на все высказанные там положения, – и именно этого господина я здесь публично призываю дать свидетельские показания: не содержал ли неопубликованный остаток еще более неприличных нападок и не по тем же ли основаниям, что и я, критик предпочел его утаить…

После этой истории роман был отослан господину фон Тратнеру в Вену: потому что почтовые отправления туда, как объяснил Вульт, оплачиваются лишь половинным почтовым сбором. «Я благодарю Господа всякий раз, когда у меня появляется возможность хотя бы надеяться», – сказал Вальт. Между тем к прежнему рабочему заданию добавилось новое. Книготорговец придерживался того правила, чтобы каждую неделю присылать не больше одного листа корректуры; соответственно, выполнение этой наследственной обязанности очень растянулось по времени. Нотариус каждую неделю совершал хоть и не новые, но бессчетные корректорские ошибки; только в букве «В» он никогда не ошибался, ведь с нее начиналась В и на: его Вера и его Вотще.

Мертвенно-пустынной была бы двойная жизнь братьев, если бы не любовь, заставляющая всех пленников необходимости строить высоченные воздушные замки – в таком количестве, какое они способны заселить! Для молодых нет ничего легче, чем претерпевать бедность (в отличие от стариков, которым легче всего претерпевать богатство); ведь любая любовь – будь ее объектом чье-то сердце или наука – заливает своим искусственным светом сумеречное настоящее и позволяет ему даже в этом искусственном дневном свете казаться столь же радостным, как если бы свет был естественным: ведь и птицы продолжают петь, если ночью зажечь свет, ибо в таком случае они принимают ночь за день.

Вульт теперь решился в новогоднюю ночь совершить – вооружившись флейтой – свою вражескую атаку на сердце В и ны. Ему было на что надеяться: ибо из совместной работы так же легко получается общность сердец, как из бухгалтера вдовы коммерсанта – ее новый муж. «Если пара, исполняющая двухголосную мелодию, не придет к единогласию: значит, я в чем-то сильно заблуждаюсь», – говорил он себе. Вальт, напротив, не составил для себя иного плана захватнических действий, кроме нижеследующего: что будет тайком поглядывать на В и ну – плакать от радости – подойдет к ней ближе – и, если Господь пошлет ему темный уголок (или другой благоприятный шанс), в блаженном восторге поцелует ей руку, даже наверняка что-то скажет… А до тех пор он говорил ей еще больше всего – но только в печатном виде, на шелке и тончайшей бумаге.

Дело в том, что своими поэтическими публикациями в «Хаслауском вестнике» Вальт снискал полнейшее доверие издателя и тот заказал ему целую партию поэтических новогодних поздравлений, приносивших издательству немалую часть прибыли; в эти листки, охотно раскупавшиеся барышнями, Вальт вложил в качестве пожеланий бессчетное количество яиц (снесенных фениксами, райскими птицами и соловьями), которые позже должна была высидеть судьба; иными словами, мало найдется таких «венков радости», «лун радости», «солнц радости», «небес радости», «вечностей радости», которых он не пожелал бы – на этих открытках из шелка – различным барышням: просто потому, что питал надежду, что из стольких пожеланий хотя бы одно будет куплено кем-то из многочисленных подруг В и ны для нее. «А может, купят даже и десять!» – говорил он себе.