Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Флейта остановилась теперь где-то совсем близко, последнее слово песни уже отзвучало. В и на кротко помогла Вальту подняться на ноги; он все еще думал, что музыка продолжается. Тут Рафаэла, радостно-нетерпеливая, ворвалась в домик и бросилась на грудь дарительницы прекрасного утра. Испугалась не В и на, а Готвальт: ибо она всецело превратилась в подругу подруги. В и на сказала Готвальту, который все еще не мог говорить: «Мы ведь увидимся вечером, в понедельник?» – «Клянусь Богом», – ответил он, не понимая, как это может осуществиться. Тут к ним присоединился Вульт и выслушал от Рафаэлы громкие изъявления благодарности, а потом вместе с Вальтом молча покинул странный сад.

В доме, наверху, Вальт горячо обнял брата. Вульт истолковал это как выражение радости, награду за свое участие в утреннем празднике Рафаэлы, – и, в свою очередь, разочек привлек нотариуса к груди.

– Позволь мне сказать, брат… – начал Вальт.

– Ох, позволь мне лечь спать, Вальт, – ответствовал тот. – Только сна я сейчас хочу – но по-настоящему глубокого, темного: такого, где можно снова и снова падать из одной тьмы в другую. Ах, брат, сон, по-настоящему крепкий, разве для нас это не то же самое, что упоительнопросторное озеро – для двужилых существ: например, для угря, который возвращается, изможденный, с жаркой земли и теперь может колыхаться и парить в прохладе, тьме и просторе! Или ты отрицаешь такие вещи и всё, из них вытекающее?

– Что ж, пусть Господь пошлет тебе сновидения, причем самые блаженные, какие только бывают во сне! – сказал Вальт.

В голове Вальта (украшенной цветами) теперь не было ничего, кроме понедельника, когда ему предстояло увидеть В и ну – а где, он не знал. Несколько дней спустя Рафаэла через Флору передала ему, что из-за объявленного в стране траура бал-маскарад переносится с понедельника на более поздний срок. Он, изумившись, спросил у девушки: «Как, разве должен был быть маскарад?» Когда чуть позже Вульт хлопнул его по плечу и заметил, что, вероятно, Энгельберта хочет пригласить его на праздник, но из деликатности сообщает ему об этом через сестру, для него будто луч света – или даже звезда – осветил упомянутый В и ной понедельник. Камеры его мозга превратились в четыре маскарадные залы; он поклялся, что будет отказывать себе во всем – даже под угрозой голодной смерти – так долго, пока не накопит достаточно денег, чтобы впервые в жизни увидеть этот танец личин и самому принять в нем участие. «Если на мне будет маска, – думал он, – я смогу блаженно танцевать с ней или даже вести ее под руку, в самом деле не задаваясь вопросом, как все это выглядит со стороны». Как бы его растрогало и согрело, если бы он прижал брата-близнеца к сердцу и посвятил в свою тайну! Но сие было невозможно. Боль разочарования слишком глубоко врезала имя В и ны и ее «нет» в этот твердый драгоценный камень – Вульт не желал такого терпеть, он предпочел бы сам привести драгоценность в негодность, отшлифовав ее так, чтобы на ней ничего больше не читалось; как человек, движимый не любовью, но самолюбием, не любовным тоскованием, но жаждой мести, он мог бы и умереть, и совершить убийство. После того, как он впал в такое состояние, любому, кроме нотариуса, общаться с ним было очень трудно. Больше всего его раздражало ближнее и дальнее: Вульт проклинал свое жилище и город (первое – еще более или менее сдержанно, второе – давая себе полную волю); город он сравнивал со шлюпом из «Корабля дураков» Бранта – с ложей «К вышнему свету», наполненной погасшими и воняющими настольными лампами, – с костехранилищем для обезглавленных, но без «места для черепов», – с городом для животных, где имеются скотный рынок и зоопарк, изящные кабинеты, в которых выставлены жуки, и несколько мышиных башен; многие из подобных выражений он включил в «Яичный пунш, или Сердце». Вальт же относил все такого рода излияния по поводу города к себе самому, как если бы брат хотел сказать: «Из-за тебя я сижу в этом захолустье». – «Ах, был бы ты счастливее, Вульт…» – сказал он однажды, ничего больше не прибавив. «Ты что-то слышал обо мне?» – раздраженно спросил Вульт. «Только то, что выразил в предыдущей фразе», – ответил Вальт, освободив брата от подозрения, что нотариус знает о его неудачном любовном признании.

Красивая полукомната с аркадским видом на нарисованную для театра деревеньку теперь полностью лишилась прежнего глянца. Флейтист бушевал за стеной – как будто это Вальт мешал ему заниматься музыкой или писать роман, – когда снаружи какой-нибудь славный карлик, будущий тамбурмажор, в скверную погоду, насколько умел, тренировался в игре на барабане; или когда живущий по соседству мясник время от времени резал свинью и та визжала, пока Вульт дул в свою флейту; или ночами, когда ночной сторож таким противным голосом выкрикивал очередной час, что Вульту приходилось по многу раз, в лунном сиянии, через весь парк посылать ему вдогонку сильнейшие ругательства и угрозы.

Кроткое тепло, исходящее от неизменно любящего нотариуса, только способствовало тому, что закваска Вультова недовольства раздувалась все больше; «я тоже на его месте, – говорил себе Вульт, – был бы и агнцем Божьим, и Мадонной, и Иоанном, любимым учеником, имей я то, за что он принимает свою грацию».

Сам же нотариус думал только о танце личин и о средствах, которые позволили бы принять в нем участие. «Ах, если бы мой брат полюбил какую-нибудь любимую, как легко и счастливо мы бы жили! Мы бы тогда все приникали к одной груди, и кого бы он ни полюбил, она стала бы и моей любимой… Однако в теперешней ситуации мне так легко прощать ему всё – стоит только поставить себя на его незавидное место!»

Случайным образом к ним в комнату залетели билеты одежной лотереи. Поскольку Вальт нуждался для маскарада во многих предметах сбруи (седельной и прочей), денег же не имел никаких, а Вульт – и того меньше, но оба мечтали попасть на бал-маскарад: каждый взял по билетику, надеясь выиграть какой-никакой костюм.

Вместе они все-таки наскребли денег на лотерейные билеты, Вульт – со многими проклятиями по поводу их нищеты и заверениями, что дела у него идут так же плохо, как у задницы старой клячи. Он вообще завел привычку при любых лишениях и неприятностях разражаться длинными бранными тирадами в адрес жизни; говорил, например: мол, с учетом того, что все мы пребываем в путешествии к вратам ада, жизнь как таковая сводится к смене рубашек, причем не просто рубашек, а власяниц; и еще: на каждое pis судьба говорит bis ; и еще: если тебя лихорадит перед сражением, лихорадка продолжится в лазарете; или он задавался вопросом: не должны ли такие зубы, как у них, получать в качестве жратвы себя же, если больше им кусать нечего, – ведь и мельничные жернова, когда зерна нет, начинают стачивать друг друга… Вскоре он заговорил и о том, что жизнь удобно описывать, прибегая к образам льда: мол, на ледяном поле жизни у человека, помимо холодной кухни и мороженого, имеется еще свой ледовый дворец с хорошим ледником для холодных напитков; и он, когда вокруг поют «ледяные птицы» зимородки, то бишь в горячую пору майских заморозков, даже может прижать к груди этот glacier… «Не могу выразить, – сказал он однажды, одеваясь, – как я хотел бы, чтобы у нас всё обстояло как у дагомеев из Верхней Гвинеи, где никто, кроме короля, не вправе носить чулки, и одновременно – как во Франции при Карле VII, когда в стране никто, кроме его супруги, не имел двух сорочек». – «Почему?» – спросил Вальт. «Ну, тогда нас вполне извиняла бы наша сословная принадлежность», – ответил тот.