Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Посредством таких излияний Вульт отводил от себя изрядное количество огорчений, но зато подводил некоторые из них к брату, ибо тот считал себя их источником. «Бедность, – отвечал Вальт, – это мать надежды; общайся с красивой дочерью, и тогда ты не будешь замечать уродливую мать. Но я бы с радостью стал твоим Симоном Киринеянином, помогающим тебе нести крест». – «До вершины горы, – откликнулся тот. – А там бы меня прибили к этому кресту». Любовь не знает никакой бедности – ни своей, ни чужой.

Наконец состоялся розыгрыш одежной лотереи, на которую оба брата – уже хотя бы из-за длительности ожидания – привыкли возлагать величайшие надежды (и убеждать себя в их оправданности). Выигрышем для нумера 515 (Вальт) оказался почти полный защитный костюм из противо-подагрической клеенки, так что он пригодился бы любому подагрику, какая бы часть тела у того ни болела.

Нумер 11000 (Вульт) выиграл вполне приличную синюю блузу возчика. Как раз в этот момент почтальон доставил обратно «Яичный пунш», который они посылали в издательство Петера Хаммера в Кёльне, сопроводив многими искренними комплиментами господину Хаммеру (после того как прежде, увы, рукопись была отклонена господином фон Тратнером, с холодным извинением: он, дескать, редко печатает книги, которые не представляют собой перепечатку напечатанных ранее); сотрудник достопочтенного кёльнского почтамта просто сделал пометку на конверте: что во всем Кёльне нет такого издательства, которое носило бы имя Петера Хаммера, да и само это имя наверняка вымышленное.

Если Вульт получал когда-нибудь наилучший повод, чтобы проклинать подземные толчки жизни и, например, задавать себе вопрос, не все ли адские реки, с их льдом и пламенем, ополчились против него, – или чтобы утверждать, что при их с братом судьбе так же уместно создавать поэтические образы, как рисовать радугу на туче саранчи: если ему когда-то представлялась такая возможность, то это могло бы быть именно в момент упомянутой оказии – не попади он сразу из-под ее косого дождя под еще более мощный водосток водопада. Дело в том, что появился эльзасец (но он все еще относился к дождю). Он очень благодарил братьев за их труды в связи с днем рождения – это еще был дождь; а вот потом, когда эльзасец вылез со своим поручением от Рафаэлы, предложившей Вальту для «танца личин» полный костюм горняка, принадлежащий ее отцу (который порой носил его в своей шахточке «Слава в вышних Богу»), когда Флитте скорчил мину «Желаю удачи!», а Вальт – обычную для него благодарственную: тогда-то эти двое и переглянулись, причем с такой благожелательностью друг к другу, что, если не считать нотариуса самым прожженным канальей на континенте, то Рафаэла наверняка еще оставалась возлюбленной эльзасца; так Вульт и длинная туманная пелена, прежде скрывавшая от него суть событий, одновременно, можно сказать, рухнули под струю водопада.

«Черт побери, он любит В и ну! – сказал Вульт в себе. – А она, возможно, – его!» Все обитающие в нем дикие духи теперь закипели, словно кислоты, но – под плотно закрытой крышкой, проявляя себя лишь в дневнике. «Таким фальшивым, скрытным, таким чертовски дерзким и безумно претенциозным я себе этого дурака не представлял, – продолжался Вультов диалог с собой. – Что ж! – Клянусь Богом, я знаю, что сделаю, как только полностью удостоверюсь в этом! – Но во время танца личин я таки сорву личину; – этот план осуществится легко, а потом пусть явится дьявол и заберет… Но сперва я хочу, в доказательство моей дружбы к нему, чтобы меня со всей ясностью убедили, причем не кто-нибудь, а она сама. Боже, если этот счастливец узнает, как мне отказали в дурацкую новогоднюю ночь! – Я тогда ему устрою такое… – Ах, дорогой Вульт, но будь хоть на сей раз, именно поэтому – тем более, – укрощенным и тихим, держи под контролем свое речевое устройство и свое лицо, всего лишь до завтрашней ночи!»

Прежние Вультовы заблуждения легко оправдать замечанием, что та же легкость, с какой человек внушает себе, будто он любим, заставляет его поверить, будто и другой любим: Вальт – Рафаэлой. К тому же флейтист, как знаток женщин, полагал, что женщины бывают очень разными и, соответственно, еще более разнятся способы, какими они признаются в любви; сам Вульт признавал лишь один способ, на который можно положиться, и состоял этот способ не в том, что женщина, скажем, бросается тебе на шею или на грудь, а в том, что она попросту говорит: я люблю тебя; «всё остальное, – говорил он, – совершенно об этом не говорит».

Итак, чтобы сдержать данное себе слово о сохранении спокойствия и чтобы хладнокровно и твердо, как Гамильтон, стоять на горячей лавовой корке, вдруг стронувшейся с места: он начал говорить, о чем хотел, и сообщил Флитте, что он и Вальт теперь обращаются друг к другу на «ты». Он очень серьезно посоветовал нотариусу явиться на бал, облачившись в футляр из подагрической клеенки; когда же тот – от своего имени и от имени будущей партнерши по танцам – выразил отвращение к такой оболочке больного, Вульт остался при своем мнении: он, мол, не видит в этом одеянии ничего, кроме необычного маскарадного костюма, совершенно неожиданного. «Впрочем, я не возражаю, чтобы ты влез в костюм горняка и, уже вместе с ним, – в золотоносную шахту наслаждений; но накинь, по крайней мере, на свою кожаную ж… мою блузу возчика», – сказал Вульт. «Если в вечер маскарада, – ответил Вальт, – жизнь и все сословия смешиваются между собой и друг с другом: то две профессии вполне могут встретиться и соединиться на одном человеке». – «Прости, что я употребил это вполне обычное горняцкое словечко », – сказал Вульт, для которого не было большей радости, чем смотреть в смущенное лицо Вальта всякий раз, когда он говорил о culs de Paris , которую именовал anus cerebri Lutetiae (так вообще-то называется начало четвертой камеры мозга) и никогда не выбирал для перевода этого понятия другого слова, кроме упомянутого выше, хотя даже посредственный знаток немецкого языка найдет для него множество парафраз.

– Дело в том, что он терпеть не может, – обратился Вульт к Флитте, – всем известного слова ж…; тогда как я в этом смысле чувствую себя свободнее, чем любой парижанин или эльзасец. И вообще, господин Флитте, я не понимаю, почему люди так стесняются называть своими именами вещи, которым сам Господь когда-то говорил: да будет! Наверняка Он говорил так не ради греха. Можешь ли ты вообще, господин нотариус, забыть (других вопросов я задавать не буду) – даже когда трапезничаешь за столом величайшего королевского двора в Европе, какие только бывают, – что под изящнейшими орденскими лентами скрываются спланхнологии, что каждый из этих изысканнейших вельмож приносит с собой свою… и вместе с ней склоняется в поклоне перед наисвятейшим сердцем государя, поскольку спланхнологию невозможно, как плащ, отдать слуге?.. Уже одно это, по крайней мере, всегда остается моим извинением, когда он бывает слишком суров ко мне, потому что я вытираю писчее перо о внутренний, невидимый отворот сюртука, он же всегда говорит, что сию отвернутую поверхность видит, по крайней мере, дух; в ответ на что я, как уже было сказано, предъявляю ему пуп человечества… Однако шутки в сторону! Поговорим лучше о любви, которая на балу личин определенно не будет отсутствовать. Вечная любовь, полагаю я, длится долго, и даже дольше, чем полагают люди: ибо я не знал бы, зачем любящий клянется в любви, не обещай он тем самым, что сердце его будет гореть так же долго, как каменноугольные шахты под Цвикау, полыхающие вот уже целый век.