Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

– Vive l’Amour! – воскликнул Флитте.

Вульт рассказал теперь, что Якобина, актриса, приехала в город:

– Она тоже сыграет свою роль на балу, а вот ты, Вальт, не играй роль ни первого, ни последнего любовника. Женщины – это дьявольский народ: если они кажутся плохими, то таковы и есть, а если не кажутся, то все равно таковы. И тем не менее я предпочитаю всех Якобин всем недотрогам, которые растягивают в эфире свои небесно-голубые ловчие сети.

Вальт спросил, а что же тогда делать бедной красавице, если ей не помогают ни кажимость, ни явь. Мол, в любом случае преувеличенная стыдливость это сеть – но сеть, натянутая вокруг вишневого дерева, усыпанного сладкими плодами, не с целью поймать воробьев, а чтобы не подпустить их к дереву… Однако язык Вульта, в отличие от львиного, не щадил сейчас никаких женщин.

Вальт, тихо жалея обнищавшего брата, безропотно сносил все его выходки. Для Вульта сторона жизни обратилась в сторону ночи – поэтому он, пребывая в тени, не мог не оставаться холодным и не выдыхать, как другие растения, ядовитые газы. К любви же, наоборот, небесная сфера – как бы ни вращался земной мир – всегда поворачивается восходящими звездами. Подобно мореплавателю на штилевом море, любовь постоянно видит, без всякой земли, как распахивается небо над нею и небо под нею, и вода, которая ее несет, есть просто более темное небо.

Когда Вульт и Флитте покинули комнату, как два друга, Вальт подумал: «Под моим влиянием брат становится всё миролюбивее: даже с эльзасцем он, кажется, помирился».

«Увидимся ночью», – сказал Вульт Вальту утром в день маскарада; и с таким пред-приветствием, будто сняв покров с другого покрова, удалился. Нотариусу в его одиночестве день казался чересчур светлым для прекрасной ночи, из которой и ради которой этот день складывался. За завтраком Вальт скучал по брату, чье пустое жилище казалось еще более опустевшим, потому что встретиться им предстояло лишь вечером, неизвестно в каких обличьях.

Вальт пошел в лавку личин и долго искал личину, изображающую Аполлона или Юпитера; он не понимает, сказал он, почему люди носят почти исключительно уродливые маски. Поскольку Вульт посоветовал ему не приходить в переполненную залу раньше одиннадцати, он, наряжаясь без спешки, из каждого предмета одежды, как из чашечки цветка, извлекал изысканный мед грез. Одевание именно в то время, когда он привык раздеваться, – и вообще позднее бодрствование и шумы в городе и у них дома – окрашивали для него ночной мир в романтические тона; особенно же ему нравилось, что на сей раз и у него самого будет какая-то роль в большой карнавальной игре. Ведь перестук колес катящихся мимо экипажей звучит совсем иначе, когда ты знаешь, что вскоре последуешь за ними, чем когда прислушиваешься к этим звукам, стоя в ночном колпаке возле кровати с пологом!

Выходя из комнатки, он попросил Бога, чтобы и по возвращении нашел ее радостной; на душе у него было как у жадного до славы героя, который отправляется на первую в своей жизни битву. С уютным ощущением – что в двойном костюме горняка и возчика он чувствует себя как дома, но словно бы выглядывает из двух мансардных окошек, – Вальт пронес себя по улице, как носильщики несут паланкин, и едва мог поверить, что, столь восхитительно не замечаемый никем и двудомный, он всеми колесиками своей души катится, куда хочет, как часы в кармане. Из-за того, что выбрал неправильный путь (отчего ему приходилось страдать всю жизнь), он сначала попал в комнату для распития пунша, которую принял за танцзал и куда музыка проникала, как и подобает, издалека, приятно приглушенная. Ничто другое не удивило его так сильно, как то обстоятельство, что, спустившись в эту мерцающую пещеру Бауманна , наполненную человеческими фигурами, он не снял свою горняцкую шапку. Когда Вальт храбро выглянул из маски, прижавшись глазами к ее окошкам, он, оглянувшись, не без удивления увидел множество оголенных лиц, то есть фигур с содранной личиной в одной руке и со стаканом в другой. Что все вокруг черпают влагу не то из Источника здоровья, не то из Орденской чаши, он отнес к обычному для маскарада распорядку, тут же потребовал стакан для себя, а вскоре – поскольку человек в костюме адмирала стал для него правофланговым и образцом – еще один. В и ну он не видел, не замечал и признаков присутствия Вульта. Только одна кавалерственная дама из Ордена Рабынь Добродетели проворно обошла вокруг него и очень настойчиво заглянула ему в глазные пещеры. В конце концов она взяла его руку, раскрыла ее и на ладони начертала букву Н; но, поскольку Вальт ничего не знал о таком писчем искусстве далекого или близкого, он лишь сдержанно пожал руку дамы – вместо того чтобы, в свою очередь, что-то написать на ее ладони.

Наконец, поскольку ему захотелось исследовать смежное помещение, он очутился в подлинном гремяще-сверкающем танцзале, полном накатывающих волнами обличий и шляп, окутанных волшебной дымкой. Какое щедрое на порождения небо северного сияния, с бегущими друг против друга зигзагообразными линиями! Вальт поэтически вознесся в горние выси, поскольку он, как при возрождении Земного шара в Судный День, видел здесь смешение дикарей, старинных рыцарей, лиц духовного звания, богинь, мавров, иудеев, монахинь, тирольцев и солдат. Он долго следовал за одним иудеем, который был обвешан вырезками из «Имперского вестника» с требованиями выплаты долгов; прочитал этого человека вдоль и поперек; прочитал и еще одного, который украсил себя предупредительными табличками из княжеского сада, распределив их по подходящим частям тела. Из гигантского парика, полного папильоток, которые обладатель парика разворачивал и раздавал присутствующим, Вальт тоже взял причитающуюся ему бумажку, но не нашел в ней ничего, кроме тривиального восхваления его «чарующих глаз».

Больше всего его привлекал и восхищал скользящий по зале гигантский Сапог, который был обут сам в себя и сам себя с гордостью носил, – пока один школьный учитель с палкой для наказания учеников, похожий на старого отца, не взглянул на него, строго и наставительно качнув головой, так что Вальт совсем смутился и оглядел свою извозчичью блузу, ища какие-то изъяны. Заметив это, учитель покачал головой с еще большим неодобрением, и нотариус, с испугом заглянувший в его грозные глаза, предпочел поскорее затеряться в толпе. Ему было страшно смотреть в эти темные незнакомые зрачки, как в зияющие дула двуствольного пистолета, и принимать на себя столь настойчивый взгляд незнакомца.

Он пока еще не увидел ни Вульта, ни В и ну; и в конце концов начал испытывать тревогу: сумеет ли найти их в этом море, как находят жемчужину или остров…