Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Вдруг перед ним предстала молодая женщина в цветочном венке; изо рта у этой маски свисал ярлычок с надписью, проясняющей ее суть: «Я – персонифицированная Надежда, или Spes, которую изображают с венком на голове и с лилией в правой руке; левой она опирается на якорь или на крепкую колонну. См. „Мифологию“ К. Дамма, новое издание Левецова, § 454». Вальт, которого, о чем бы дело ни шло, поначалу всегда преследовали самые глупые мысли, очень хотел бы принять эту фигуру за В и ну, будь она постройнее и не такая высокая. Надежда быстро отвернулась; подошли пастушка под личиной и скромная монахиня в полумаске, с букетиком благоухающих примул. Пастушка взяла руку Вальта и написала на его ладони Н; он же по привычке пожал ее руку и отрицательно качнул головой, подумав, что этим Н она хочет подписаться. Внезапно он взглянул прямо в лицо полумаске, в полулицо монахини; по изящной, но дерзкой линии розовых губ и по решительному подбородку он внезапно узнал В и ну, которая – просто из темноты – смотрела на него кроткими глазами-звездами. Он уже потянулся к горняцкой шапке, но потом, вспомнив о маскарадной свободе, не стал ее снимать. «О, как я рад! – сказал тихо. – А вы ведь мадемуазель Рафаэла?» – Обе кивнули. – «Чего же еще мне желать в эту пору духовного опьянения, если мы вновь узнаём друг друга – окутанные покровами, словно бестелесные духи на полях Элизиума?»

Тут некий конькобежец, танцуя, приблизился к ним и увлек Рафаэлу с собой. «Удачи вам, господин горняк!» – бросил он, улетая, и Вальт узнал эльзасца. Теперь он на секунду остался один рядом с безмятежной девой – сама толпа на мгновение стала для него маской… По-новому, дразняще, из-под полумаски, словно из-под поникшего крыла-прицветника, вынырнула половина розово-лилейного лица. Как иноземные духи с двух противоположных сторон света, смотрели они друг на друга из-за темных личин, или – как звезды в час солнечного затмения; и каждая из двух душ видела другую словно из отдаленнейшей дали, а потому старалась быть более отчетливой.

Но поскольку лицо Вальта приняло такое выражение, будто он хотел отпраздновать и пережить сразу несколько юбилеев этой прекрасной минуты, В и на спросила его – пока любопытная Spes не без умысла проводила мимо них Рабыню Добродетели, – неужели он никогда не танцует. И тотчас он был вовлечен в танцевальный вихрь, сам помогал этому веянию, танцуя как древние римляне, у которых, согласно Бёттигеру, мимический танец состоял лишь из движений пальцев и рук. Ногами же Вальт пламенно выделывал фигуры вальса, приближаясь к той отметке на незримых весах, которая означает передышку и к которой постепенно перемещалась летящая стая танцующих, превращаясь там в стоячее стадо. Ему между тем казалось, будто он летит вслед за летящим вместе с летними птицами летом. Как юноша в первый раз прикасается к руке знаменитого великого писателя: так же бережно, словно к крылу мотылька или к пыльце примулы, прикасался он к спине В и ны, сам же старался держаться от нее как можно дальше, чтобы лучше видеть это дышащее жизнью лицо. Если существует танец в честь урожая, который сам по себе и есть урожай; если существует огненное колесо любовного восторга: то именно Вальт, возчик, обладал и тем, и другим. А поскольку он не мог шевельнуть ногой, не пошевелив одновременно и языком, танцзал стал для него увеличенной ораторской трибуной; и, танцуя, он рассказывал Вине: «как здесь даже тело становится музыкой – как человек летает, а жизнь стоит, – как две души покидают скопление людей и одиноко, словно небесные тела, описывают круги в эфирном пространстве вокруг друг друга и в обход правил – как только те души вправе танцевать, которые связаны взаимной любовью, – чтобы в таком искусстве-кажимости гармоничного движения они могли отразить движение духовное». Когда они остановились и Вальт охватил взглядом всю панораму маскарада с ее танцевальными штормовыми потоками, он сказал: «Сколь же величественно выглядят плащи и большие шляпы мужчин – можно сказать, как горная часть парка в сочетании с женской, садовой частью! Бал-маскарад – это, наверное, наивысшее, что может разыграть жизнь, подражая играющей поэзии. Как в глазах поэта все сословия и эпохи равноправны и всё внешнее есть лишь одеяние, а всё внутреннее – радость и благозвучие, так же и здесь люди творят поэзию, подражая себе и жизни: древнейшие облачения и обычаи, возродившись, смешиваются с более новыми; дикари из отдаленнейших земель, представители самых утонченных и самых грубых сословий, насмешничающие карикатуры, сиречь всё то, что при других обстоятельствах никогда бы не соприкоснулось, даже разные времена года и религии: всё враждебное и всё дружественное соединяется в один легкий радостный круг, и круг этот, словно повинуясь силлабическому метру, изумительно движется, движется в музыке – стране душ, – в то время как сами маски принадлежат стране тел… Только одно существо стоит вон там – серьезно, неприкрыто и без личины – и регулирует веселую игру». Вальт имел в виду распорядителя карнавала – человека с маленьким лицом без маски и маленькой непокрытой головой, задрапированного в плащ, – который, как он видел, издали угрюмо наблюдал за происходящим.

В и на тихо и поспешно ответила: «Ваше воззрение само по себе есть поэзия. Наверное, какому-нибудь высшему существу история человеческого рода должна представляться затянувшимся маскарадным переодеванием». – «Мы – фейерверк, – быстро сказал Вальт, – устроенный неким могучим духом, сгорающий в виде разных фигур»; и снова вовлек В и ну в свой угловатый вальс. Чем дольше это длилось – пока он не остановился, – тем горячей восхвалял Вальт ароматные вёсны, встречавшиеся ему в полете танца. «О, если бы сегодня я мог принести себя в жертву прекраснейшей душе, я был бы самым счастливым из людей», – сказал он. Всякий раз, как он начинал говорить, Надежда (Spes) оказывалась с ним рядом. Монашка В и на, кроткая голубка – она держала во рту лист оливы, – даже не замечала, как неистово он говорит, и, похоже, по причине свойственной ей смелости так же мало боялась кривотолков, как он – из-за своего невежества.

Сегодня она казалась ему вполне совершенной – хотя и раньше при каждой встрече он верил, что именно теперь впервые осознал всю ее несравненную прелесть; но ведь и луна, когда только всходит на небо (прежде чем начнет светить в полную силу), уже кажется нам совершенным диском.

После окончания немецкого танца Вальт попросил В и ну – поскольку внимание с ее стороны теперь представлялось ему триумфальными вратами в мир искусства – станцевать с ним еще и английский: он просто хотел как можно чаще прикасаться к ее руке и как можно дольше находиться напротив добрых Ваниных губ и глаз, не выделывая при этом обязательных фигур. Она тихо сказала: «Да!»