Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Завтра я отправляюсь в свободный мир. Близкая весна уже зовет меня в просторную светлую жизнь. Выигранные деньги, которые пойдут на оплату моих долгов, я прилагаю к письму; ну и с тем – прощай! Если, брат, кто-то будет нападать на меня или жаловаться, не старайся отразить такие нападки; в самом деле: если кто-то меня ненавидит, я не задаюсь вопросом, станет ли его ненависть на три ступени сильнее; а сколько людей заслуживают, чтобы мы позволили им любить себя? Если исключить меня, то не больше двух, да и то едва ли.

Мы с тобой были совершенно открыты друг перед другом и безусловно друг другу преданы; и так же прозрачны друг для друга, как стеклянная дверь; но, брат, напрасно я, находясь снаружи, разборчивыми буквами пишу на стекле свой характер: внутри, поскольку эти буквы видятся тебе перевернутыми, ты и не можешь ничего прочесть и увидеть, кроме как в перевернутом виде. И так же весь мир, почти всегда, вынужден читать вполне разборчивый, но перевернутый шрифт.

Для чего в таком случае должны мы терпеть муки – друг с другом и друг от друга? Ты, любящий стихотворец и стихотворствующий влюбленный, будешь претерпевать свои грядущие муки так же легко, как птица претерпевает землетрясение; а я свои – так легко, как бичуемый градом зимний ландшафт. Но почему же я был настолько глуп, что ежедневно выпивал на бутылку бургундского меньше, а часто – и на две? Ты не платил мне, чтобы я не пил, а я не платил даже тогда, когда выпивал что-то. Или ты думаешь, что человек, который играет на флейте; который познал мир, и повидал его, и насладился им больше, чем все его родичи; который в Париже или в Варшаве в час ночи, уже после полуночи, выпивал привычную чашку супа и съедал ложку мороженого: что этот человек так же легко пожертвует своим Парижем и своей Варшавой, как ты жертвуешь Хаслау и Эльтерляйном в Нойпетеровой мансарде, которая по размерам даже не достигает квадратуры жертвенного алтаря? А я вот думаю, что был некий Кук, который открыл Острова Дружбы и Острова Общества, а также красивый остров О-Вайхи, жители которого в конце концов, когда этот первооткрыватель и кругосветный путешественник хотел починить свою мачту, убили его и сожрали…

Даже без моей флейты ты обойдешься: потому что однажды (о чем, вероятно, забыл) рассматривал, точнее, слушал как флейту… некий гобой. А поскольку тебе, как ты говоришь, повсюду милее всего самые высокие звуки, ты всегда будешь музыкально-счастливым: ведь на самом деле все кричащие, диссонирующие и гневные звуки, которые можно услышать на улице, как раз и относятся к высоким и высочайшим тонам.

Мои мысли набросаны в диком беспорядке, словно обломки гранита; но я ведь пишу здесь в темноте, только при свете звезд; да и времени у меня нет: место в почтовом дилижансе уже заказано – а ничего еще не уложено; и ты должен узнать, что я стал незримым, не раньше, чем это случится. Вместе с письмами, которые я, надеюсь, буду тебе посылать, до тебя дойдут и те немногие экскурсы, которых еще не хватает нашему “Яичному пуншу”, чтобы он – как крепко склеенный, длиннохвостый бумажный дракон – взмыл в воздух в Лейпциге в последнюю неделю ярмарки.

Живи хорошо, тебя нельзя изменить, а меня – улучшить; поэтому впредь мы будем смотреть друг на друга издали, в обоюдной воздушной перспективе, и каждый из нас будет говорить: “Почему ты вел себя как дурак, а не как агнец?” Но все-таки, Вальт, ты один во всем виноват».

Едва он вложил в это письмо еще и второе содержание, деньги, – и начал спешно упаковывать для перевозки в почтовом дилижансе свой дневник, свои ноты, и записи, и всё прочее, чтобы управиться прежде, чем вернется брат: как услышал его приближающиеся шаги. Прежде чем тот вошел, Вульт бросился на кровать и захрапел ему навстречу, словно горняк-возчик. Вальт приблизился к нему, заглянул – всё еще как Spes – в смугло-полыхающее лицо, полное штормовых сновидений. И принялся тихонько прохаживаться по комнате, выдыхая танцевальные мелодии и подкладывая под них в качестве текста слова любви.

Наконец Вульт поднялся – как бы раздраженный этим безветренным высоким небом, – тоже стал бродить, с закрытыми глазами, по комнате и притворился лунатиком, чтобы в такой роли, не опасаясь вопросов, собрать вещи, а потом, когда брат заснет, незаметно уйти. «Эй, – кричал он, – сюда, люди и прочие мошенники, помогите же, бестии, паковать и перетаскивать вещи! Хватайте сразу побольше, помощнички помощника! Или я не должен сегодня в три часа отправиться на Остров Мошенников, и разве не стоит уже внизу моя оседланная лошадь?» Тем временем он одевался. Вальт наблюдал за его слепыми передвижениями. «Между прочим, мой друг, и люди, и огурцы уже ни на что не годятся, как только достигнут зрелости; эту фразу я сам придумал. Человек вообще заслуживает того, чтобы Бог водил его за нос – гораздо чаще, чем зрители просовывают носы сквозь старый театральный занавес, который именно поэтому местами окаймлен жестью. Правда, причины всего этого известны не каждому».

Теперь он прошел на свою половину и собрал в саквояж – моргая и часто отворачиваясь от Вальта – дневник, который вел, и всё прочее. «На флейте? – Нет, на гребенке буду я впредь играть; и той же гребенкой причесываться. Не говорите мне о любви, господин путевой маршал: она глупа, как красивая античная штучка, которую нужно целый день реставрировать… как солнечный храм в карманном формате, – но эта глупая побрякушка верит, что живет. Я это слышал от нее самой. Человек даже Бога подводит к увеличительному зеркалу, настолько он ненасытен и простодушен… Дорогой секретарь артиллерии, выгравируйте меня на меди как британского боевого петуха: я хочу быть календарной гравюрой к волчьему месяцу!» Когда он покончил со сборами и оставалось только запереть саквояж, Вульт, казалось, задумался, и ему в голову пришла новая мысль. «Пусть Он проваливает, трупный маршал, я уж как-нибудь сам запру свой гроб, а ключ буду носить на шее и никого к нему не подпущу, разве что одного или двух добрых друзей. Что же до полного траура и полутраура по мне, то это никого, кроме меня, не касается. Музыка, понимаемая как реквием, на протяжении всего срока траура будет менее всего запрещена, но я настаиваю на тщательном соблюдении траурного регламента. Стульчак должен быть обит черной тканью – соответствующая ночная посудина пусть будет из голубоватой стали, как кинжал; каждая мышь в моем доме должна носить креп – мои папильотки можно украсить траурными кружевами, косичка же пусть будет заключена в траурный футляр… Но это, черт возьми, что такое? Там стою я, собственной персоной, и собственноручно показываюсь себе же. – Погоди, мы прямо сейчас выясним, кто из нас двоих, настоящих “Ты”, – настоящий и самый стойкий».