Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Тут он нанес себе – и одновременно нотариусу – дюжий удар, от которого и очнулся; но лишь после того, как Вальт долго объяснял будто бы оторопелому брату, где он и что он, Вульт позволил уговорить себя и бросился, одетый, на постель. Сколько-то времени оба исподтишка наблюдали друг за другом, а потом заснули по-настоящему.

Разбудил Вульта Вальт, который, еще не совсем проснувшись и в своем воодушевлении забыв о недавней сцене, не вставая с постели, принудил его выслушать следующий сон:

«Я уже толком не помню, как или с чего, собственно, началось это сновидение, но незримый мир, словно хаос, хотел сразу породить всё: один образ почковался на другом, из цветов вырастали деревья, из деревьев – облачные столпы, из которых сверху прорезывались лица и цветы. Потом я увидел широкое пустынное море, на нем плавало лишь маленькое серо-крапчатое мировое яйцо, которое сильно подрагивало. Во сне мне всё называли по имени, но я не знаю, кто со мной говорил. Потом какое-то течение пронесло по морю мертвое тело Венеры; течение остановилось, море снова его захлестнуло. Сверху стали падать в воду, как снег, светлые звезды; небо опустело, но на полуденном месте солнца зажглось подобие утренней зари; море под ней прогнулось, сделавшись полым, и на горизонте начало громоздиться само над собой, приняв вид чудовищных свинцовых змееобразных валов, сводом выгибаясь к небу, – а тем временем внизу, с морского дна, поднимались из бесчисленных горных шахт печальные люди, вроде как умершие, и рождались. Непроглядная рудничная ночь вспучивалась вслед за ними. Но буря ударила по этим испарениям и, расплющив их, превратила в новое море. Мощно взметнулась она вверх, упала вниз и сотрясла все волны; высоко вверху, в безмятежной синеве, золотая пчела медленно подлетела, тихо напевая, к какой-то звездочке и присосалась к ее белым цветам; вокруг же, по линии горизонта, отчетливо высились башни с навершиями из сверкающих молний – пока вновь не наползли хищные тучи, по виду как дикие звери, и не принялись пожирать небо.

Тут я услышал вздох, и всё исчезло. Я ничего не видел, кроме гладкого тихого моря, из которого вдруг явилась эта злая врагиня – даже не подняв волну, как свет сквозь стекло. “Уже целую вечность, – начала она, – вода остается маслянисто-гладкой, это как раз и предвещает большую бурю. Я должна, говорят, рассказать тебе самую старую сказку; но ты уже пересек рубеж?” Выглядела она странно: одета в морские водоросли и морские цветы, на спине у нее подрагивали маленькие плавники; лицо – сероморское и все же юное, но полное борющихся красок. Прежде чем я ответил, злая врагиня продолжила: “Жила-была вечная Сказка – старая, седая, глухая, слепая; и эта сказка часто грезила. Там, глубоко, в последнем закоулке мира, она живет и сейчас, и Бог время от времени навещает ее, чтобы посмотреть: трепещет ли она еще, грезит ли. – Так ты уже пересек рубеж? Тогда взгляни на этих зверей у берега!” – Возле гладкого моря лежало множество хищных зверей, которые спали, но во сне переговаривались и рассказывали друг другу о первобытном неутолимом голоде и кровожадности.

Прежде чем я ответил, злая врагиня сказала: “Внимай старому отзвуку; еще ни одно существо не слышало звука, воспроизводимого им. Но если когда-нибудь отзвук оборвется, это будет значить, что время уже миновало, тогда вернется вечность и принесет звук; как только всё станет очень тихим, я услышу трех немых, даже Первонемого, который рассказывает себе старейшую сказку; но ведь он и есть то, что он себе говорит. Клянусь адом, ты испугался, как смертный, или ты еще не пересек рубежа, глупец?”

Еще прежде, чем я ответил, ее перышки-плавники превратились в высокие зубчатые крылья, которыми она без причины и свирепо меня ударила; тогда всё исчезло, остались только красивые звуки. Мне показалось, будто я погружаюсь в крылатые волны высокого – до облаков – моря. Словно стрела, вонзался я в эту пустыню, объемлющую миры; но я не мог пробиться сквозь стеклянную толщу, я завис в темных водах и взглянул сквозь них. Тогда я увидел снаружи – близко или далеко, не знаю – правую землю : протяженную, сверкающе-брезжущую. Солнце, казалось, играет, как подёнка, в собственных лучах, но лучи исчезли. Только тихие звуки правой земли еще достигали моих ушей. Золотисто-зеленые маленькие облака роняли на землю теплый дождь, и жидкий свет каплями стекал из переполненных чашечек роз и лилий. Луч одной такой капли-росинки проник сквозь мое сумрачное море, обжигающе пронзил сердце и присосался к нему, но звуки освежали сердце, чтобы оно не увяло. Я сказал вслух: “По ту сторону дождит жаркими слезами радости; только любовь есть теплая слеза, ненависть же – холодная”. На дальнем плане в той стране поднимались миры, как шарики тумана, – под закутанным в просторные покровы солнечным телом. В середине вертелось прядильное колесо, звезды тысячею серебряных нитей накручивались на него, и оно выпрядало их, все ближе и теснее притягивая с неба сюда, вниз. – Возле лилии завис целый пчелиный рой. Роза же играла с одной пчелой, обе дразнили друг дружку своими колючками и своим медом. Черный ночной цветок жадно тянулся к небу, но все сильнее сгибался, по мере того как становилось светлее; в его чашечке сновал и усердно плел паутину паук, чтобы нитями удержать ночь или даже соткать погребальный саван для мира; но все нити покрылись росой и мерцали, а на горних вершинах лежали вечные снега света.

“В правой стране всё спит, – сказал я себе, – однако любовь видит сны”. Утренняя звезда пришла и поцеловала бутон белой розы и расцвела вместе с ней – ветерок завис у вершины дуба, и они целовались – один из тишайших звуков приблизился к майскому цветку, поцеловал его, и колокольчик запрокинулся кверху – тысячи теплых облачков приплыли и страстно приникли к небу и земле сразу. – Горлинки, пьяные от ароматов, раскачивались на листьях ночных фиалок и, курлыкая, обменивались поцелуями.

Вдруг среди неба обозначилась остро сверкнувшая звездочка – она звалась Авророй, – и на мгновение мое море, словно от наслаждения, разорвалось. – Вместо сумеречной равнины передо мной лежала твердая широкая молния. Но она снова закрылась, эта дремотная земля проснулась, и теперь всё в ней стало иным: потому что цветы, звезды, звуки, горлинки были лишь спящими детьми. Теперь каждый ребенок обнимал другого ребенка, а Аврора вливала туда неисчислимые звуки. Высокая статуя Бога-громовержца стояла посреди этой земли. Дети, один за другим, взлетали на каменное плечо, и каждый сажал мотылька на живого орла, который описывал круги вокруг Бога. Потом каждый ребенок беззаботно, как казалось, перепархивал на ближайшее облако и уже оттуда смотрел вниз, на товарища, который тянулся к нему любящими руками. Ах, так, наверное, и Бог, перед которым все мы дети, принимает нашу любовь!.. После дети принялись играть друг с другом в игру “Любить”. “Стань моим алым тюльпаном”, – говорил один, и другой тотчас становился цветком, позволял прикрепить себя к груди. „Стань моей дорогой звездочкой, вышней“: и он уже был ею и… оказывался прикрепленным к груди. “Стань моим Богом…” – “…а ты – моим”: но тогда никто из двоих не подвергался превращению, а оба долго смотрели друг на друга, преисполненные слишком большой любовью, и мало-помалу исчезали, как бы умирая. – “Оставайся со мной, дитя, когда ты меня покинешь”, – говорил остающийся; тогда уходящий становился вдали маленьким вечерним заревом, потом – вечерней звездочкой, потом, по мере того как все дальше углублялся в ту землю, – лишь лунным сиянием без луны; и в конце концов он совсем терялся вдали, в замирающем зове флейты или в соловьиной трели.