Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Между тем приблизилось и миновало Рождество, но на сей раз из пепла детства не поднялся, как обычно, сверкающий феникс – потому что уже с совсем близкого расстояния сияла навстречу братьям новогодняя ночь, – и наконец началась сама эта ночь: началась со своей вечерней зари, относящейся еще к старому году.

Еще вечером, увидев мерцающий Геспер или какую-то другую звезду, Вульт опять проклял свое положение: что он ничего не имеет, кроме наилучшего шанса, – никаких денег, чтобы ночью сыграть перед юными барышнями роль самого галантного в мире кавалера. «Я хотел бы, как делали не очень хорошие музыканты, вместе с нищенским орденом новогодних попрошаек бродить по домам: я бы тогда выпросил для себя столько милостыни, что сумел бы хоть притвориться богачом», – сказал он. Поскольку Энгельберта попросила его ровно к четырем утра явиться в большую желтую гостиную в связи с известным делом: ночью он, горя радостным предвкушением, отправился с Вальтом в винный погребок, где, как старый друг заведения, еще накануне договорился (это стоило ему только пары изящных пряжек от панталон), чтобы для них поставили на лед уже початую бутылку шампанского, – Вульт, как он выразился, хотел таким образом немного украсить цветастыми обоями руины их собачьей жизни.

Вальту понадобилось полчаса, чтобы осознать: из давно откупоренной винной бутылки винный дух отнюдь не выветрился. Потом они принялись по-настоящему пить – судя по сообщениям, которыми я располагаю, каждый из них; но выглядело это так, что оба, как облака с позитивным и негативным электрическим зарядом, разряжаясь, вспыхивали навстречу друг другу: Вальт чаще разражался шутливыми вспышками, Вульт – серьезными. В любой выборке из их тогдашнего разговора краски так же пестро соседствовали бы друг с другом, как это происходит в нижеследующей, представленной здесь на пробу:

«Чтобы поймать в жизни что-то хорошее, у человека есть так же мало времени, как у ловца жемчуга, чтобы схватить жемчужину: приблизительно две минуты. – Некоторые государственные учреждения специально разжигают вредоносный пожар, чтобы оттаяли замерзшие водяные насосы, с помощью коих они собираются его тушить. – Мы все карабкаемся на зеленую гору жизни только для того, чтобы наверху, на ее ледяной вершине, умереть. – Каждый остается оригинальным, невольно, по крайней мере, в одном : в свойственной ему манере чихать. – Винкельман заслуживает почетного наименования, присвоенного Суворову: Италийский. – Большинство людей втайне верят: Бог существует лишь для того, чтобы были сотворены они, а простирающаяся в эфире часть Вселенной – это лишь мыс их земного туманного моря, или, наоборот, Земля – крайний мыс небесного материка. – Каждый человек для другого человека есть одновременно солнце и подсолнечник: ему навязывают круговое движение, но и он сам является двигателем такового. – Посадить много остроумцев за один стол – не значит ли это смешать много превосходных вин в одном бокале? – Можно ли обстреливать солнце иными ядрами, нежели планетарные шары? – Умереть – значит разбудить себя своим же храпом». —

И так далее; потому что в дальнейшем по ходу их разговора наблюдалось еще меньше связности и больше огня… Наконец пробил смертный час старого года; и незримое новолуние года Нового вскоре вписало себя – серебряной линией – в небо. Опорожнив окончательно бокалы и старый год, братья вышли прогуляться на улицу, где было светло как днем. Повсюду друзья, возвращавшиеся с дружеских пирушек, обменивались новогодним приветствием, вплетая в него все будущие – утренние и вечерние. За парапетом башни можно было отчетливо разглядеть трубачей – вестников Нового года; Вальт мысленно перенесся на их высоту, и ему показалось, будто оттуда он видит наступающий год – как сгущающуюся на горизонте громадную тучу, полную взвихренных образов; трубные звуки окликали эти образы будущих дней по именам. Звезды стояли на небе, как утренние звезды вечного утра, не ведающего ни вечеров, ни утр; но люди поглядывали вверх, как если бы там, наверху, существовали привычная для них суетливая изменчивость, их колокола, отмечающие каждый час и извещающие о смерти, и немецкий январь.

Пока Готвальт предавался таким чувствам, любимая предстала перед ним, как образ святой, увенчанной звездами; небесное сияние придавало еще больший блеск ее большим глазам, делало более близкими ее нежно-розовые губы. Старый год, умерший в момент рождения Нового, сейчас не напоминал нотариусу, как бывало прежде, о бренности жизни: ведь любовь обращает в сияние всё, даже слезы и могилы; и перед ее лицом жизнь – как заходящее солнце на северных морях в самый длинный день года – лишь самым краешком касается закатной земли, а потом вновь, по-утреннему обновленная, начинает подниматься по небесной дуге.

Двое друзей бродили по улицам под руку, а под конец – рука в руке. Веселость, ненадолго овладевшая Вальтом, уступила место более глубокому чувству. Он часто поворачивал голову и заглядывал в лицо брату. «Мы должны и дальше оставаться едиными, как сейчас», – вдруг произнес он. Вульт быстро зажал ему рот ладонью: «Дьявол может услышать тебя!» – «И Господь тоже», – ответствовал Вальт; потом, густо покраснев и отвернувшись, тихо добавил: «Когда-нибудь, в одну из таких ночей, ты тоже произнесешь: “Любимая!”» – «Как-как? – переспросил Вульт, тоже покраснев. – Это было бы безумием».

После долгого наслаждения светлым пред-праздником братья наконец увидели, как В и на, похожая на белый бутон, вместе с Энгельбертой проскользнула в дом праздника. Надеясь на разработанный им план любовного признания и чувствуя себя счастливым, как астроном, успевший увидеть ясное небо до того, как луна полностью затмилась, Вульт теперь попытался отдалить уши брата от предполагаемого театра любовных действий: он объяснил, что если Вальт будет слушать музыку с некоторого отдаления – расположившись, например, в нижней части парка, – то звуки покажутся ему гораздо более изысканными. «Если же ты станешь заглядывать мне через плечо: это как если бы ты сам пыхтел в отверстие флейты, стоя рядом со мной, – ничего хорошего не получится; и вообще, Вальт, еще неизвестно, что скажет сама героиня сего музыкального торжества, когда увидит двух молодых людей, разбивших лагерь перед ее собственным, кроватным!» – «Если ты так считаешь, не буду спорить», – сказал нотариус и ретировался в холодный сад, где слепящий снег был усеян звездами не менее густо, чем глубокое пространство эфира.

Однако наверху, в доме, события начали разворачиваться не так, как предполагал Вульт, – хотя и не вопреки его желанию. Энгельберта заверила всех, что ее сестра, поскольку ей хорошо знакомы и флейта, и голос, проснется при первых же звуках и всё испортит. «Значит, музыка должна начаться в большом отдалении и потом, нарастая, постепенно приближаться». – «Хорошо, это можно осуществить в парке», – сказала В и на и стала поспешно спускаться по ступенькам. На лестнице, наклонившись к ее близким ушам, Вульт поспешно обговорил с ней подробности концерта – чтобы потом, на безлюдных парковых дорожках, уже не думать ни о чем, кроме своих завоевательных планов. К собственному ужасу он увидел на главной аллее – как немую пороховую ракету, ждущую лишь, когда ее подожгут, – нотариуса, который всей своей довольной физиономией заверял себя и других, что готов к ним присоединиться и помогать во всем. В и на бросила ему радостное утреннее приветствие, потом еще одно, новогоднее, и под конец вопрос: «Не правда ли, всё складывается прекрасно?» – Sta, sta Viator! – воскликнул Вульт и отстраняющим взмахом руки дал брату понять, чтобы тот не трогался с места; нотариус, впав в задумчивость, подчинился: «ведь я, – сказал он себе, – не знаю, какими мотивами он руководствуется».