Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

«Ты хороший человек, – сказал Вульт с радостью, которую едва сумел скрыть. – Предложение я охотно принимаю. Я просто, бывает, неудачно шучу… Как квартиросъемщик, я с удовольствием окажу внимание дочери хозяина дома – тем более, что и обязан так поступить. Но, говоря по правде (это скверный речевой оборот, наводящий на мысль, что прежде правды не говорили), меня в данном случае больше привлекает В и на с ее чистым и раскатистым жемчужным голосом. Боже! Какая певческая партия может быть сочинена (особенно мною), если сочинитель знает портаменто певицы сопрано, все ее diminuendo и crescendo , а также свойственную ей прекрасную способность соединять головной и грудной голос – ты все равно не поймешь меня, брат, я сейчас говорю как художник, – так же хорошо, как знаю их я! Поверишь ли, что уже давно, впервые услышав ее в Эльтерляйне, я поклялся: она никогда больше не будет, насколько это зависит от меня, петь a secco? – a secco , Вальт, это значит в одиночестве ; правда, такому пунш-роялисту, как я, тоже время от времени приходится жить “по-сухому”, но в другом смысле».

Тут Вальту и в самом деле показалось, что Вульт сегодня вернулся домой не с сухого берега. Однако вечер для них обоих был позлащен в пламени любви. Каждый полагал, будто, глядя через райскую реку, прекрасно различает вдали источник радости другого, окутанный туманной дымкой. Вальт в шутку принуждал брата написать на листе бумаги, что тот и завтра будет придерживаться сегодняшнего мнения, то есть не вздумает отказываться от игры на флейте и написания музыки. Вульт написал: «Я согласен, как Зигварт, сделать луну своей постельной грелкой – или остановить на бегу беглый огонь – и даже готов жениться на первой попавшейся жеманнице, холодной glaciere , то бишь допустить, чтобы сия дева выжала сок из плодов моей пылкой поры, превратив их в разные виды ледовых деликатесов, например, в мороженое из роз, или абрикосовое, или крыжовниковое, или лимонное: если не напишу наилучшую флейтовую музыку в духе Моцарта и не сыграю ее на волшебной флейте в ту самую минуту, когда мой брат кончит записывать сочиненный им текст для песни; и я заранее отказываюсь от каких бы то ни было отговорок, особенно от той, что сегодня, мол, я не знал, чего захочу завтра».

«Все же мой брат – настоящий шельма, – подумал Вульт, уже лежа в постели. – Сумел бы кто-то другой увидеть его насквозь, заглянув в самое средоточие, – так, как это удалось мне? – Навряд ли!»

Следующий день состоял для нотариуса из 24 утренних часов, потому что он думал о поздравительной песне для В и ны. Второй день – из стольких же полуденных, потому что он эту песню сочинял. Он словно должен был просветлить самого себя, чтобы принять на язык Ванино святое сердце; должен был растаять от любви, чтобы ее любовь к подруге воссияла в его душе, как вторая радуга рядом с первой. А поскольку любовь так охотно поселяется в чужом сердце: она становится еще нежнее, если должна жить в нем ради третьего сердца, – как и второе эхо тихо одерживает победу над деликатностью первого. Всё это, однако, было лишь необременительным весенним посевом, когда повсюду в небе летают новые певчие птицы; а вот на второй день выпала горячая пора урожая… Вальту теперь предстояло заключить воздушные сны в жесткую форму бодрствования, то есть в форму не только новых метрических, но и музыкальных соотношений, поскольку Вульту нередко даже лучшие братнины идеи представлялись непригодными для певческого и музыкального исполнения. Получается, что даже дух духа – стихотворение – должен спуститься со своего свободного неба и войти в какое-то земное тело, в тесную пазуху для крыльев.

Вульт же, напротив, легко сочинил и песню, и музыкальное сопровождение к ней: ибо в бескрайнем эфире музыкального искусства всё может летать и кружиться – даже тяжелейшая Земля или легчайший свет, – не встречаясь и не сталкиваясь друг с другом.

Поскольку, как известно, стихотворение Вальта полностью напечатано в его романе, лишь с отдельными незначительными изменениями (в таких местах: «Проснись, любимая, утро сияет, твой год восходит»; далее: «Спящая, слышишь ли зов любви, видишь ли во сне, кто любит тебя?»; и наконец: «Твой год да станет сплошной весенней порой, а твое сердце – цветком в этом долгом мае»), – я буду исходить из того, что эти стихотворные строки всем знакомы.

Теперь трудность состояла лишь в том, чтобы передать ноты и текст Вине. Вальт предлагал множество – в принципе пригодных – средств и путей к этому (один глупее другого), но Вульт отвергал всё, потому что, как он выразился, когда барышни устраивают облавную охоту, мужчине не надо ничего делать – только спокойно стоять наготове, чтобы тотчас выстрелить, когда они выгонят на него дичь.

Между тем ничего так и не было сделано: В и на понимала в сводническом искусстве и в искусстве пользоваться отмычками так же мало, как сам Вальт. Наконец в парке сгустились светлые декабрьские сумерки: там, где уже метлой очистили от снега длинное озеро (собственно, узкий пруд) и где позже, когда луна резко прочертила на белом фоне каждую тонкую древесную тень, три первопричины всего этого не только исчезли в ближайшей ротонде – красивом домике из коры, удивительно напоминавшем, благодаря отверстию в крыше, римский Пантеон, – но и почти тотчас вывели оттуда друг друга на заледеневшее озеро, потому что внутри все трое просто надели коньки: В и на, и Рафаэла, и Энгельберта.

«Божественно! – воскликнул Вальт, увидев, как они помчались по льду. – Божественно летают эти образы: словно миры – друг сквозь друга и один вкруг другого; какие повороты, какие змеящиеся линии!» В этот момент Энгельберта, живописно воздев руки, издали приглашающе махнула им пальчиками. «Беги туда с твоим нотным листком и будь там внизу человеком! – сказал Вульт Вальту. – Черт возьми, они совсем не против того, чтобы мы к ним присоединились». – «Невозможно, – ответил Вальт, – если принять во внимание сумерки и правила деликатности!» – «Но для пары сапог, я надеюсь, место на озере еще найдется?» – снисходительно спросил Вульт и спорхнул на три ступеньки вниз, чтобы, не церемонясь, откомандировать одного из продавцов Нойпетеровой лавки за парой коньков для него, которые, как он предполагал, в лавке наверняка найдутся.

Вальт спрятал священный листок, полный музыки и поэзии, в месте, которое казалось ему более подобающим, нежели карман сюртука: а именно там, где этот листок родился, то бишь под жилетом, у сердца. Внизу, возле озера-пруда, он долго стоял, склонившись в поклоне, пока мимо него скользили благодарительницы (потом снова разъехавшиеся в разные стороны): потому что не мог бы открыть им, какую часть своей спинной триумфальной арки готов уделить для каждой.