Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

«Майский цветочек

Белый колокольчик с желтым билом, почему ты понурился? Не от стыда ли, что, бледный как снег, выбился из-под земли раньше, чем большие и гордые многоцветные костры тюльпанов и роз? Или ты поник белым сердцем перед могучим небом, созидающим новую землю на старой, или – перед грозовым маем? Или хотел бы пролить свои росные слезы, слезы радости, за юную прекрасную землю?.. Нежный белый бутон, пускай твое сердце воспрянет! Я хочу наполнить его взглядами любви, слезами блаженства. О прекраснейший, ты – первая любовь весны, пускай твое сердце воспрянет!»

У Вальта, пока он слушал, от радости, и любви, и силы поэтического искусства на глаза наворачивались слезы – и В и на тоже плакала вместе с ним, не замечая этого; потом он сказал: «Стихотворение написал я».

«Вы, дорогой? – переспросила Вина и взяла его за руку. – И все другие полиметры?» – «Все», – пролепетал он. Тогда она расцвела, как утренняя заря, обещающая солнце, а он – как роза, уже раскрывшаяся благодаря ей. Однако, скрытые друг от друга за радостными запоздалыми слезами, они походили на два звука, которые, трепеща, незримо сливаются в одно благозвучие; и были двумя поникшими майскими цветочками, не столько сближаемыми, сколько склоняемыми друг к другу чуждым весенним ветром.

Тут она услышала шаги отца. «Так вы напишете текст ко дню рождения?» – спросила. «О! – ответил он. – Конечно же, да!» И не посмел продолжать, поскольку в комнату вошел Заблоцкий, который, по-отцовски или по-супружески хмыкнув, тотчас упрекнул Вину за деятельное промедление: ведь, как он сказал, она знает, что Нойпетеры (к ним он собирался с ней ехать) это бюргеры; и, чем обидеть их хотя бы в самой малости, он предпочел бы опоздать на целый час к людям равного с ним положения. Вина бросилась к двери; он, однако, окликом вернул ее назад: чтобы ключиком величиной с тычинку цветка отомкнуть золотой замочек и снять с ее прелестной шеи цепочку. Пока отец занимался этим, В и на добродушно смотрела ему в глаза, а потом, на прощание, бросила в сторону нотариуса беглый взгляд, вмещающий в себя целую Вселенную.

Даже разжевывание и проглатывание пищи – под аккомпанемент тишайшего адажио застольной музыки – не было бы для Вальта так неприятно, как плата за переписывание писем, которую попытался навязать ему генерал. Сперва Заблоцкий отшучивался в ответ на протесты нотариуса; но потом, заподозрив, что Вальтом движет чувство собственного достоинства, почувствовал себя столь глубоко оскорбленным в своем достоинстве, что яростно поклялся: мол, если Вальт не послушается, то никогда больше не будет допущен к нотариальной работе в этом доме; и Вальт решил, что лучше не задвигать собственноручно засов перед вратами, ведущими к небесному блаженству.

Теперь он остался один в комнате, в последний раз как копиист; и у него было всё, что человеку нужно для утонченного счастья, – а именно противоречивость желаний: он хотел не только поскорее уйти, чтобы дома, в своих звездных снах, парить, то взмывая вверх, то снижаясь, над головою Вины, – но и задержаться здесь, ибо он в последний раз имел право находиться в этом коронационном зале своей жизни. Солнце забрасывало внутрь все более пламенеющие лучи и золотило помещение, превращая его в волшебную беседку посреди рощи Элизиума. Покидая эту комнату, Вальт чувствовал себя так, будто сверху упала, обломившись, цветущая ветвь, на которой до сих пор пел соловей его души.

Дома, где он ни в чем не испытывал недостатка (разве что в Вульте, да и то едва ли), нотариуса обступили со всех сторон, словно позлащенные облака, жизнь и таящиеся в ней сновидения. Сотни райских ветвей незримо сомкнулись над его головой, тайно напитывая его опьяняющим цветочным ароматом, в райские кущи которого он не мог заглянуть. Если до сих пор ему казалось, будто облако стоит на месте, а луна летит: то теперь, наоборот, он видел полет облаков под этим застывшим в неподвижности прекрасным светилом.

«Если она в самом деле искренне любит, – думал Вальт, – пусть даже и не меня одного, то самое главное – чтобы ей было хорошо. И пусть – ради этого – у нее будет много матерей, много отцов, а подруг так и вовсе без счета!» Он порадовался тридцать раз кряду той радости, с какой В и на будет смотреть на новогоднюю ночь, а сейчас смотрит на подругу, живущую у него под ногами. Что В и на любит и уважает его, это он теперь знал наверняка; но не понимал, насколько сильно; думать сейчас о высочайшем градусе ее любви к нему: для него это значило рисовать себе, что он почувствует, когда его проведут по миллионам ступеней Вселенной к вершине-солнцу, чтобы он, простой нотариус, был там коронован в качестве нового бога…

Он уже, сам не сознавая того, сочинил большую часть поздравительного стихотворения (просто мимоходом, думая о просьбе В и ны), когда наконец явился Вульт. Опасаясь, что брат из-за холодности к Рафаэле и к знатным вельможам отклонит идею музыкального праздника, Вальт решил несколько искусственным путем, как в английском саду – по узким змеящимся или образующим меандр тропинкам, – подвести его, словно к какому-то архитектурному памятнику, к Ваниному предложению… и внезапно поставить перед ним. «К сожалению , я сегодня переписывал письма у генерала в последний раз», – сказал он с самым блаженным выражением лица, какое только можно представить. «Ты, наверное, хотел сказать: “Благодарение Богу…”», – перебил его Вульт. Вальт, споткнувшийся уже в начале меандра, едва не пошел ко дну. «До сих пор я надеялся, – продолжал Вульт, – что ты все-таки мало-помалу введешь меня – дурака, помешанного на певческих голосах, – к отцу-генералу: чтобы его дочь согласилась петь, когда я играю». – «Объединить то и другое, – воспользовался моментом Вальт, – ты теперь можешь и без его, и без моей помощи – я даже хотел тебе это предложить».

Флейтист накинулся на него с расспросами. Однако Вальт настоял на том, что, прежде чем выскажется яснее, напомнит брату одну-единственную характерную черту Рафаэлы: он имел в виду прекрасный случай замалчивания ею своей болезни.

В мире нет черты характера, описание коей флейтист когда-либо выслушивал с такой недовольной миной, какую скорчил теперь; и все же он убрал свой уже подрагивавший сатирический шип обратно в ножны – так не терпелось ему услышать предложение.

Вальт столь долго мучил брата, выпытывая, что тот думает об услышанном, что Вульт не сдержался: «Клянусь тебе, я вполне оценил такой образ действий: даже черт и его бабушка не могли бы вести себя деликатнее… Не обижайся, это просто речевой оборот, я имел в виду нас с тобой. А теперь говори!»

Вальт изложил предложение.