Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Флейта остановилась теперь где-то совсем близко, последнее слово песни уже отзвучало. <���…> Тут Рафаэла, радостно-нетерпеливая, ворвалась в домик и бросилась на грудь дарительницы прекрасного утра.

В тексте «О смерти после смерти, или День рождения» рассказывается очень похожая история: юношу по имени Эрнст (что значит «серьезный») его друг, играющий на флейте, хочет музыкой пробудить к дню рождения; при этом присутствует возлюбленная Эрнста, специально приехавшая издалека, – Эрнестина. Юноша, проснувшись, тотчас опять проваливается в сон, видит некое сновидение (очень напоминающее то, что описано в последней главе романа), а потом окончательно пробуждается, будто пережив во сне некую эпифанию. Он говорит (с. 783; курсив мой. – Т. Б.): «О друзья, как светла жизнь! Бодрствование – не просто более светлое сновидение: эта обезьяна при нашем религиозном сознании умирает у ног бодрствующего внутреннего человека ; пробуждение приснившееся будет уничтожено истинным».

Рассказ о дне рождения завершается словами (с. 783; курсив мой. – Т. Б.):

И на этом пусть закончится бесконечный спор! Любая невеста блаженно плачет о первом дне рождения сердца, которое отныне будет принадлежностью ее собственного; но вновь родившийся блаженно плачет о сочувствующем блаженстве чужого сердца; так и должно быть, ибо мы принадлежим Любви. Эрнестина спросила, с кротким умилением: «Разве может быть наверху что-то более возвышенное, чем Любовь?» – Правильно, Эрнестина! Только в ее присутствии – и при некоторых других редких молниевых вспышках жизни – действительность, расцветая, дотягивается до нашей внутренней страны душ, и внешний мир соединяется воедино с миром будущим; Любовь – это наш здешний морской мираж: глубинные побережья нашего мира могут вдруг вынырнуть и заслонить прежние.

С таким образом мыслей прекрасный праздник был отпразднован еще радостнее. Вся наша жизнь – это никогда не возобновляющийся день рождения Вечности , тем более благочестиво и радостно следовало бы нам его отмечать… Весь этот день был украшен утренним росным блеском – вечер застал утро по-прежнему мерцающим, и луна отразилась в солнечной росе – звезды спустились в сердце и высветили в нем самые прекрасные картины-ноктюрны – можем ли мы, люди, желать большего? —

Этот текст, как мне представляется, позволяет кардинальным образом пересмотреть традиционную интерпретацию романа «Грубиянские годы». Нам только кажется , что речь идет о дне рождения Рафаэлы, – на самом деле рождается (пробуждается к новой жизни) Вальт. Через несколько страниц, во время «танца личин» (который может быть его сном, ведь в романе сказано: «Камеры его мозга превратились в четыре маскарадные залы…», с. 604), он скажет Вине слова, свидетельствующие о его зрелости как поэта (с. 616–617; курсив мой. – Т. Б.):

А поскольку он не мог шевельнуть ногой, не пошевелив одновременно и языком, танцзал стал для него увеличенной ораторской трибуной; и, танцуя, он рассказывал Вине: «как здесь даже тело становится музыкой – как человек летает, а жизнь стоит, – как две души покидают скопление людей и одиноко, словно небесные тела, описывают круги в эфирном пространстве вокруг друг друга и в обход правил – как только те души вправе танцевать, которые связаны взаимной любовью, – чтобы в таком искусстве-кажимости гармоничного движения они могли отразить движение духовное» . Когда они остановились и Вальт охватил взглядом всю панораму маскарада с ее танцевальными штормовыми потоками, он сказал: «<���…> Бал-маскарад – это, наверное, наивысшее, что может разыграть жизнь, подражая играющей поэзии. Как в глазах поэта все сословия и эпохи равноправны и всё внешнее есть лишь одеяние, а всё внутреннее – радость и благозвучие, так же и здесь люди творят поэзию, подражая себе и жизни: древнейшие облачения и обычаи, возродившись, смешиваются с более новыми; дикари из отдаленнейших земель, представители самых утонченных и самых грубых сословий, насмешничающие карикатуры, сиречь всё то, что при других обстоятельствах никогда бы не соприкоснулось, даже разные времена года и религии: всё враждебное и всё дружественное соединяется в один легкий радостный круг, и круг этот, словно повинуясь силлабическому метру, изумительно движется, движется в музыке – стране душ, – в то время как сами маски принадлежат стране тел…». <���…>

Вина тихо и поспешно ответила: «Ваше воззрение само по себе есть поэзия…»

Речь вряд ли может идти о подлинном любовном соперничестве братьев, потому что они – части одной личности (демоническая, или творческая, «художественная», – и человеческая); да Вальт почти никогда и не общается напрямую с В и ной (явно существом высшего порядка, из иного мира), которую видит лишь в редкие, исключительные мгновения; Вульт на балу формулирует эту мысль (с. 623):

Теперь он получил всё: а именно, ее любовное «Да», обращенное к нему как к человеку-кажимости, как к исполнителю роли Вальта; и посмеялся над подлинным Вальтом, который – будь то в качестве исполнителя роли или подлинности – представляет собой не более чем надежду и ничего, кроме надежды, не имеет…

Но Вульт после «танца личин» уходит (навсегда ли?), а в тексте «О смерти после смерти» сказано (с. 783): «…эта обезьяна при нашем религиозном сознании умирает у ног бодрствующего внутреннего человека…»

Смерть, может быть, действительно (в этом эпизоде романа) имела место – краткая смерть инициационного события. Во всяком случае, в архиве Жан-Поля сохранилась запись (Exzerpte): «Северное сияние – празднующая на небе бал и танцующая душа умершего». А про зал, где происходит «танец личин», когда Вальт только вступает в него, говорится (с. 614; курсив мой. – Т. Б.): «Какое щедрое на порождения небо северного сияния , с бегущими друг против друга зигзагообразными линиями! Вальт поэтически вознесся в горние выси, поскольку он, как при возрождении Земного шара в Судный День , видел здесь смешение дикарей, старинных рыцарей, лиц духовного звания, богинь, мавров, иудеев, монахинь, тирольцев и солдат». Да и Вульт, уже после маскарада, думает о собственной смерти, рассуждая о ней в несколько шутовском духе (с. 628–629):

Вульт, казалось, задумался, и ему в голову пришла новая мысль. «Пусть Он проваливает, трупный маршал, я уж как-нибудь сам запру свой гроб, а ключ буду носить на шее и никого к нему не подпущу, разве что одного или двух добрых друзей. Что же до полного траура и полутраура по мне, то это никого, кроме меня, не касается. Музыка, понимаемая как реквием, на протяжении всего срока траура будет менее всего запрещена, но я настаиваю на тщательном соблюдении траурного регламента. Стульчак должен быть обит черной тканью – соответствующая ночная посудина пусть будет из голубоватой стали, как кинжал; каждая мышь в моем доме должна носить креп – мои папильотки можно украсить траурными кружевами, косичка же пусть будет заключена в траурный футляр… Но это, черт возьми, что такое? Там стою я, собственной персоной, и собственноручно показываюсь себе же. – Погоди, мы прямо сейчас выясним, кто из нас двоих, настоящих “Ты”, – настоящий и самый стойкий».