Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Вопрос о «слезах» принципиально важен для Жан-Поля, как можно понять из 50-й главы романа «Грубиянские годы» (с. 438; курсив мой. – Т. Б.):

…[нынешние. – Т. Б.] люди настроены против слез, особенно против настоящих: слезные кувшины разбиты, плачущие статуи Марии опрокинуты нынешними титаноманами – лучшие водопроводные сооружения закладываются еще раньше рудников, чтобы осушать шахты, – как на медеплавильных заводах, так и на заводах, где плавятся души, то бишь в романах , строжайше запрещено приносить в цех хоть каплю воды… <���…>

Короче, сегодня растроганность под запретом: мол, лучше уж сухотка спинного мозга, чем водянка глаз; и мы, авторы, порой украдкой признаемся друг другу в письмах, каким жалостным образом нам часто приходится корчиться и изворачиваться, чтобы, когда возникает повод для слез (мы сами невольно над этим смеемся), ни одна капля не упала на бумагу.

Сам Жан-Поль в «Грубиянских годах» многократно позволяет своим героям плакать и переживать другие человеческие чувства: для него это вопрос… борьбы с модным (уже в его время) цинизмом литераторов, сказала бы я.

Про них Предуведомитель пишет: «С нумером 3, голландцами, я хотел поругаться – в своем ящике на колесах – из-за отсутствия у них поэтического вкуса: вот, собственно, и всё. Я хотел упрекнуть их в том, что их сердцу какой-нибудь упаковщик тюков ближе, чем псалмопевец, а продавец душ – чем тот, кто живописует души; и что Ост-Индская компания не расщедрилась бы на пенсию даже для одного-единственного поэта… <���…> Я хотел это сказать; но воздержался – из опасения, что немцы заметят: под голландцами я имею в виду просто… их самих…» К этому описанию очень подходит придворный торговый агент Петер Нойпетер (у него дома, между прочим, лежит «ост-индский ковер»). Этого персонажа зовут, буквально, Петер Новый Петер, и, судя по другим источникам, Жан-Поль отождествлял его одновременно с собой и с трехкратным предательством Апостола Петра. Так, в «Истории моего Предуведомления ко второму изданию “Квинтуса Фиксляйна”» (1796; Jean Paul IV, S. 26) говорится: «Я, правда, часто просил небо послать мне петуха в каком-нибудь ученом издании, чтобы он кукарекал всякий раз, когда я, как литературный Петр, согрешу, и чтобы побуждал меня плакать над этим грехом…» Подтверждение такому толкованию есть и в «Приготовительной школе эстетики» ( Эстетика , с. 298):

Каждый от поэзии ждет, что она будет (во всем блеске) отражать не человечество, а его человечество, отражать с зеркальным лоском, и художественное произведение – для Кунца оно – возведенный в идеал Кунц, для Ганса – Ганс в идеале; то же для Петра. Значит, вкус здесь не просто петел или Иуда – первый предает Петра, второй – Христа, но и сам вкус там Петр, тут – распятый, и он о грудь каждого рвет пополам занавесь, скрывающую святая святых и скверну скверн.

По поводу этого номера в «Предуведомителе» говорится только: «Я запрещаю европейским органам сословного представительства давать мое произведение номеру 4 – любому князю, – потому что иначе он при чтении этой книги заснет». Я могу лишь с некоторой натяжкой сказать, что этому номеру, видимо, в романе соответствует «придворный фискал Кнолль». О Кнолле известно мало. Когда наследники выслушивают зачитываемое им первое сочинение Вальта, он (как, впрочем, и Нойпетер, и Флитте) «из отвращения к зачитываемому тексту» отходит к окну. Он принимает у Вальта экзамен на звание нотариуса. А потом, когда Вальт читает ему свои стихи, говорит, что юрист «должен презирать поэзию». Относительно другой их встречи тоже говорится, что Кнолль «с момента, когда Вальт начал читать вслух свои стихи, испытывал к молодому человеку настоящую ненависть». Наконец, Кнолль был пфальцграфом – а это, в принципе, княжеский титул (в разное время менявший свое конкретное наполнение). Имя же Кнолль означает что-то вроде «Большая шишка».

Петел – то же, что петух (в 1 знач.). – Толковый словарь Ожегова.

В «Предуведомителе» упоминаются книжные переплетчики, которые могут доставить неприятности автору: «…хорошим рецензентам придется ждать книжных переплетчиков, читателям – рецензентов, а мне – читателей, так что одна-единственная птица несчастья, Унглюксфогель, натравит нас всех друг на друга и заманит в болото…» В романе речь идет о книготорговце Пасфогеле, который тоже создает неприятности Вальту, задерживая обязательный (обговоренный в завещании) процесс проверки Вальтом двенадцати листов корректуры. Слово Пасфогель (Fafivogel) – один из устаревших вариантов написания слова «шутник» ( Spajivogel , букв, «птица-пересмешник»).

Это самый интересный персонаж. В «Предуведомителе» о нем сказано: «Много разговаривать, как я обещал, с Одноногим – номером шестым – вообще не имеет смысла, поскольку я сам и есть эта штучка, а сверх того зовусь одноногим автором». Флитте – бахвал и обманщик, мот, спасающийся от должников высоко над землей, в башне; но при этом – единственный друг Вальта среди наследников. Наконец, Флитте эльзасец – для Вальта практически француз, – о чем неоднократно говорится в романе (он даже пытается учить Вальта французскому произношению). Сама фамилия Флитте ( Flitte ), вероятно, образована по аналогии с Flitter , а это слово означает «блестки»: что-то дешевое, но сверкающее; пайетки, то есть чешуйки из жести, используемые для украшения одежды (и, между прочим, изобретенные во Франции); в сочетании Flitterwoche (букв, «неделя блесток») – первая неделя после свадьбы, аналог нашего выражения «медовый месяц».

Пониманию образа Флитте очень способствует чтение «Приготовительной школы эстетики» ( Эстетика , с. 325):

Расточительство вы не прощаете писателю так легко, как нищету, – и вот поэта объявляют pro prodigo (расточителем) в литературе и лишают всех бюргерских прав академического горожанина – он не может отныне составлять завещаний, договоров, влезать в долги…

Жан-Полю не нравится французская литература, хотя в свое время, вероятно, он увлекался ею ( Эстетика , с. 300–301, 304):

Не является ли прежде всего французская, или парижская, поэзия тончайшим идеальным отпечатком всего этого общества благодаря своему правильному, отвлеченному, выспренному языку и благодаря всему, чего в ней нет, – чувственной наглядности, любви к низшим сословиям и знания их, свободы и пламенного жара? Продолжим: женщины, как и французы, – светские люди по рождению, им нравится парижская поэзия, их вкусу она верна. <���…> Только на здоровом стебле индивидуального трепещет цветок идеала; без земли нет выси и нет низа, нет неба и нет ада, поэтому идиллии юношей и французов – усугубленные, идеализированные понятия, как и их трагедии.