Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Когда другая дорога пересекла ту, по которой он шел, образовав перекресток (андреевский крест колдуний): на него зловеще повеяло глубокими преданиями из детства; он стоял в средоточии четырех сторон света и на этом веющем месте мог охватить взглядом всё, что происходит – даже в отдаленнейших уголках земли, – всю сумятицу жизни. Тут он увидел Иодиц , где согласно сну Вульта должен был пообедать. Однако ему показалось, что он уже видел такое, давно: реку вокруг деревни, пересекающий ту же деревню ручей, круто поднимающуюся от самого берега реки лесистую гору, окантовку из берез, – и всё это представлялось ему родиной издавна знакомых картин. Может, когда-то бог сновидений построил перед ним похожую деревушку из воздуха, на территории его сна, – и сделал так, чтобы она витала у него внутри [34] Существует, правда, второй Иодиц, с такими же географическими приметами, – деревня, где провел свое детство составитель данного текста, – но расположен он не в Хаслау, а в Фогтланде, и пришел туда определенно не нотариус. – Примеч. Жан-Поля. . Но сам Вальт думал не об этом, а о приключениях и о природе, которая охотно играет с подобиями (среди камней и в облаках) и с близнецами.

В йодицком трактире нотариус опять удивился – отсутствию чего бы то ни было удивительного. Дома была одна лишь хозяйка, а он оказался первым гостем. Только позднее обстановка несколько оживилась: появился богемец с четырьмя предназначенными к продаже свинками и собакой; но поскольку этот человек непрерывно жаловался, что предпочел бы пригнать и сбыть сразу четыре стада, а не всякий раз продавать последних животных из приплода, которому не видно конца, Вальт решил не позволять больше, чтобы его солнечную сторону обращали в сторону зимы, а потребовал себе портативную трапезу и отправился дальше.

Он очутился в тихом горном лесу и, соскользнув с дороги, шел по все более сужающемуся ущелью, пока не оказался в так называемом тихом месте, которое описал в своем дневнике следующим образом:

«Скалы стремятся навстречу друг другу и словно соприкасаются вершинами, а деревья на них в самом деле протягивают друг другу руки. Здесь нет никаких иных красок, кроме зелени, и вверху – некоторой синевы. Птицы поют, и сидят в своих гнездах, и прыгают, на земле их никто не тревожит, кроме меня. Здесь – прохлада и источники, сюда не проникает ни малейшее дуновение. Здесь – вечное темное утро: всякий лесной цветок влажен, и утренняя роса доживает до вечерней росы. Так потаенно встроен, так надежно обрамлен этот зеленый натюрморт, не имеющий иной связи с сотворенным миром, кроме немногих солнечных лучей, которые в полдень привязывают сие тихое место ко всемогущему небу! Странно, что именно глубокая впадина так же уединенна, как вершина. Соссюр на Монблане не нашел ничего, кроме одной дневной и одной ночной бабочки, что меня очень обрадовало… В конце концов я сам сделался таким же тихим, как это место, и уснул. Волшебные сны, один за другим, давали мне крылья, которые вскоре превращались в большие цветочные лепестки, на них я лежал и покачивался. В конце мне показалось, будто меня окликает по имени флейта и будто брат стоит рядом с моим ложем. Я открыл глаза, но почти наверняка все еще слышал флейту. Однако я совсем не понимал, где нахожусь; я видел вершину дерева, подсвеченную пунцово-красным; я наконец с трудом вспомнил, как уходил из Иодица, и испугался, что проспал здесь всю ночь и обещанный вещим сном вечер в Розенхофе, – поскольку принял этот пунцовый свет за утреннюю зарю. Я выбрался из росистого леса на прежнюю дорогу – роскошная страна утра раскинула передо мной огнистые крылья, рывком переместив мое сердце в наисветлейшее царство. Обширные еловые леса были окаймлены по верхушкам желто-красным – правда, лишь из-за губительных гусениц елового шелкопряда. Милое солнце стояло так, что – в это время года – я мог бы подумать, будто сейчас без четверти шесть утра (однако, говоря по правде, было четверть седьмого вечера). Между тем я видел, что Линденштедтские горы залиты красным светом стоящего напротив них солнца – которое, собственно, если учесть их восточное положение, должно было располагаться над ними.

Я оставался в растерянности – хотя солнце скорее опускалось, чем поднималось, – пока со мной не поравнялся молодой сухощавый художник с резко выступающими красивыми скулами и длинными, широко шагающими ногами, в одной из самых больших прусских шляп, какие мне доводилось видеть, и с сумкой живописца в руке. “Доброе утро, друг! – обратился я к нему. – Ведет ли эта дорога в Розенхоф и как далеко до него?” – “Город вон там, прямо за холмами, вы доберетесь туда за четверть часа, еще до захода солнца, если застанете паром у берега”. Художник двинулся прочь – широко шагая, как уже говорилось, – и я сказал ему вслед: “Спасибо, доброй вам ночи”. Но у меня было странное ощущение: как если бы мир вдруг начал вертеться в обратную сторону или как если бы гигантская тень надвинулась на солнце, этот огонь жизни, – ведь мне пришлось внезапно переделать утро в вечер». Так вот он написал об этом.

Теперь нотариус остановился и обернулся: длинную долину, оставшуюся позади, замыкали неизвестные ему горы; они высились перед ним, как тараны непогоды, рогатые и расщепленные, тянущиеся – за холмами – к небу; и эти горы-великаны играючи несли на себе множество высоких пихт. Потом он увидел, что опередивший его художник-пейзажист уселся на холме и, кажется – судя по направлению взгляда, – набрасывает карандашом на бумаге все еще сокрытый от него самого город Розенхоф. Боже, подумал Вальт, теперь я в какой-то степени понимаю, как должен быть расположен этот город – как божественно и небесно, – если умелый живописец-пейзажист садится напротив и рисует только этот город, хотя знает, что за спиной у него простирается ландшафт, который чужаку, не знакомому с Розенхофом, кажется воплощением вечернего блеска и великолепия.

Поднявшись на холм, с которого открывался вид на город, Вальт остановился рядом с сидящим и смотрящим художником – и, бросив первый взгляд на новый ландшафт, воскликнул: «Да, это достойно кисти живописца!» – «Я всего лишь делаю зарисовку», – сказал согнувшийся над блокнотом художник, не поднимая глаз. Вальт все стоял, и его взгляд перемещался от широкой реки Розаны у подножья холма – вверх, к городу на берегу и к горе, к ее лесистой двойной скалистой вершине над городом; а потом опять – вниз: к парому, заполненному людьми и повозками, который с этими новыми пассажирами скользил между двумя канатами к его берегу; и наконец он взглянул вниз по течению реки, которая, озаренная на большом протяжении вечерним солнцем, сверкая, протискивалась между пятью ярко-зелеными островами.