Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Так вот: я бы не хотел, чтобы ты, имея дело с молодым – новоиспеченным и, соответственно, выпекающим новых должностных лиц – государем, оказал ему упомянутую честь или принял ее от него (а всякий трон, как Везувий, становится выше за счет того, что извергает и разбрасывает вокруг себя вершинное и высокое); аргумент же мой таков: если тебе достанется какая-то значимая должность, будь то мужская или женская, придворная или правительственная, ты сможешь вернуться к спокойной жизни (и получать внушительную пенсию) не раньше, чем после того, как совершишь неустрашимый, поистине чертовски-болыной ошибочный шаг или докажешь свою полнейшую непригодность к чему-то: ведь как раз за это люди, близкие ко двору, обычно требуют и получают отставку и пенсию, как это было и с осужденным Сократом, который посоветовал своим судьям, чтобы они приговорили его к похожему наказанию – к пожизненным бесплатным обедам в Пританее; а насколько ты непригоден к подлинной непригодности, ты и сам знаешь лучше всех… Если во время твоего умещающегося в пядь путешествия у тебя будет возможность выбирать, то посети лучше самый большой европейский двор, нежели маленькие немецкие, которые ни в чем его не превосходят (а уж в достоинствах – меньше всего), разве что в недостатках: ведь и морская болезнь (а что она дает и что отнимает, тебе хорошо известно) гораздо злее буйствует на озерах, чем на морях; ищи для себя блага – при княжеских дворах – скорее в грубых поступках, нежели в грубых словах: потому что добиться прощения последних труднее, а придворный прощает хоть и легко, но затаив в душе яд; и вообще, на этих скользких склонах тронного возвышения веди себя очень осторожно, помня, что там (как это было у греков во времена Гомера [32] См.: Hermanns Mytholog. I. – Примеч. Жан-Поля . ) все проклятия следует произносить тихо , ибо громкие обрушатся на голову самого проклинающего; говори князьям, маркграфам, эрцгерцогам, королям правду – но не более грубую, чем та, которую ты говоришь каждому из их подданных: чтобы отличить себя от авторов-республиканцев, которые готовы гнуть спину перед своими издателями, но не перед властителями; перед Мальтийскими Дамами, консулессами, придворными и прочими дамами высочайшего ранга не веди себя как парижская мускусная свинья, то есть не будь парфюмированным животным, предупредительным хамом, который, при всем своем манерничании, перед всем миром проявляет по отношению к женщинам дьявольскую жестокость. Будь самым красивым, самым длинноногим, самым стройным тридцатилетним мужчиной из тех, которых мне доводилось видеть. Короче, оставайся подлинным образцом всяческих достоинств: я прошу тебя об этом как брат! И вообще, старайся не обременять других!

Я заканчиваю это самое длинное серьезное письмо, написанное мною за последние десять лет: потому что уже пробило пол-одиннадцатого, и ему пора отправляться на почту. Но Боже! Вальт, где ты сейчас? Может, ты уже отдалился от нашего Хаслау гораздо дальше, чем на много верст, и теперь на собственной шкуре познаешь, с какой легкостью большое путешествие может выпотрошить человека, вывернуть его наизнанку, как какого-нибудь полипа; и вообще: что это означает, когда гавани, и торговые города, и целые народы проплывают мимо нас или мы (что, в сущности, то же самое) проплываем мимо них; и как трудно бывалому путешественнику не смотреть с некоторым презрением, сверху вниз, на домоседов, которые, может, еще ни разу в жизни не отползали от своей экономной печки дальше, чем на десять миль, и не способны высказать никакого суждения о такой паре путешественников, как мы с тобой. Такие люди, друг, должны хоть раз на собственной шкуре испытать, как тяжело в нравственном смысле некоторым светским гордецам соблюдать британский закон, требующий, чтобы пешеходы, выходящие из города, уступали дорогу тем, кто входит в этот же город [33] См.: Humes vermischte Schriften, 3. Bd. – Примеч. Жан-Поля . : тогда бы они смотрели на нас двоих по-другому… Путешествуй же в свое удовольствие! И следуй за мной, noli nolle.

ф. д. X.

Р. S. Сохрани это письмо, если получишь его (а если нет, то и не надо): в нем содержатся кое-какие мысли для нашего “Яичного пунша”».

Кто бы ни скрывался за Вультовым сном – призрак или человек, – думал Вальт, сон этот в любом случае остается одним из величайших приключений. Эта мысль перенесла его через всю наполненную гостями обеденную залу и вынесла прочь; на романтической хвостатой звезде он взлетел над теми землями, которые нам известны. Фридрихсдоры, большую часть которых он собирался потратить, были золотыми надкрыльями его крыльев, и он мог теперь, не залезая в отцовский кошелек, спокойно заказать себе нёсель вина – даже если предположить, что эльзасец, упомянувший его в завещании, поднимется на ноги.

В таком радостном настроении, ощущая во всем теле легкость, Вальт постоянно прокладывал себе путь туда и обратно сквозь театральную толкотню в зале, словно через хлебное поле, часто ненароком задевал чьи-то рубашки, останавливался перед беседующими группками, даже отважно улыбался, вмешиваясь таким образом в чужой разговор. Вдруг в зал вошла Синеглазка (барышня, недавно не купившая мужские перчатки). Директор труппы принялся при всех кричать на В и ну (так он сокращал имя Якобина) за то, что теперь она принесла ему слишком дорогие перчатки. Вальт про себя с удовольствием извинил свойственную ей привычку торговаться, объяснив это старыми театральными обычаями в таких труппах: тем, что у актеров никогда не бывает лишних денег, что всякая золотая пыль для них – как для скрипачей порошок канифоли, целиком сгорающий в пламени искусства. Девушка – пока директор метал вокруг нее громы и молнии – бросала безоблачные взгляды на нотариуса и под конец попросила: мол, пусть господин за нее заступится как свидетель. Вальт так и поступил и очень горячо высказался в ее защиту.

На громовержца, увы, это не произвело впечатления. Но тут снова появился человек в маске. Вальт испугался, увидев своего злого гения. Тот же, казалось, не обратил на него особого внимания, зато тем больше внимания уделил жадному принципалу. Оба начали тихо переговариваться и в конце концов заключили пари: директор выложил на стол десять серебряных талеров, а его конкурент – столько же золотых.

Были принесены: бутылка вина, миска, ложка и свежеиспеченная дешевая булочка. Суть пари огласили перед всей публикой: господин в маске обещает «съесть» с помощью ложки бутылку вина – скорее, чем директор справится со своей булочкой; тот же, как обычно бывает при заключении пари, обещает прямо противоположное. Поскольку шансы спорящих казались слишком неравными, большинство вассалов театрального сеньора завидовали неслыханному счастью своего предводителя: что он так легко – всего лишь съев булочку – заработает два прусских золотых, даже не подлежащие вывозу за границу, и таким образом обогатит ими свою страну.