Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Под эту сладостную мелодию нотариус уже много раз мысленно рисовал себе то неслыханное блаженство, которое он почувствует, когда юноша вдруг войдет в грот и скажет: «Готвальт, почему ты стоишь здесь, такой одинокий? Пойдем ко мне, ведь я твой друг».

Чтобы помочь себе, Вальт сочинил несколько длинностиший в честь Ионатана (так он хотел зашифровать имя графа в хаслауском «Вестнике»), которые, правда, плохо ему удались, потому что его внутренний человек был сейчас слишком возбужденным и трепетным, чтобы твердо держать поэтическую кисть. Два других длинностишия – к которым он хотел для виду подмешать первые, чтобы публикация в «Вестнике» выглядела так, будто всё это поэзия и только, – получились куда лучше и именовались следующим образом:

У водопада с радугой

О, как незыблемо парит над свирепым водным потоком мирная радуга! Так и Господь стоит на небе, и потоки времен яростно обрушиваются вниз, но над всяким струением волн парит установленная Им арка мира.

Любовь как сфинкс

Дружелюбно смотрит на тебя это чуждое существо, и прекрасный лик его улыбается. Но если ты не постигнешь его, оно ударит когтистой лапой.

Тут пришел садовник и попросил Вальта удалиться – потому что, мол, пора закрывать сад. Нотариус поблагодарил и послушно направился к выходу. Но потом, уже на улице, где жил театральный портной, он, к своему изумлению, разминулся с запряженной шестеркой лошадей и освещаемой факелами каретой, в которой сидели Клотар и его спутники, – так что нотариус понял: его чувства в саду были тщетными. Он еще в течение получаса прохаживался под окнами Вульта, не видя брата – хотя тот его видел, – чтобы хоть в мыслях ощутить близость к нему.

На следующий день Вальту повезло: он встретил графа – который беседовал по-английски со старой скрюченной дамой – в одной из садовых аллей и, с влюбленным взором, снял шляпу перед серьезным красивым юношей. Нотариусу удалось столкнуться с ним еще шесть или семь раз, и столько же раз он – не зная правил этикета, касающихся садовой одежды, – снимал в знак приветствия шляпу; графу в конце концов это так надоело, что он предпочел скрыться в доме. Садовник, уже давно установивший наблюдение над Вальтом – который, со своей стороны, пристально наблюдал за графским домом, – был сбит с толку и подумал, что не зря заподозрил неладное.

Поздним вечером, в тот же день, к нотариусу явился посланец от польского генерала Заблоцкого – владельца известного в Эльтерляйне рыцарского замка – с распоряжением завтра с утра, ровно к 11 часам, быть наготове, потому что предстоит кое-какая работа. «О Господи, если бы мой Клотар заказал у меня какой-то документ! Можно ли представить себе более достойный повод для знакомства?» – подумал Вальт. На следующий день, ровно в 11 часов, явился тот же посланец и отменил прежнюю договоренность. Однако за хозяйским столом Вальт услышал, какое небесное тело пролетело поблизости от него, в последний момент свернув в сторону.

Дело в том, что собравшиеся за завтраком принялись единодушно восхвалять божественный нрав некоей «генеральской Вины»… В бедной и бренной человеческой груди таятся самые разные вечности: вечные желания, вечные страхи, вечные образы – и, среди прочего, вечные звуки. Само звукосочетание «Вина» – да даже и родственные ему сочетания «Винхен», «Вена», «Минна» и «Мюнхен» – так же сильно воздействовало на нотариуса, как если бы он… вдохнул аромат золотистой примулы, и на этом облачке ароматов так долго странствовал в новых иноземных мирах, пока не обнаружил, что на самом деле видит росисто раскинувшиеся самые ранние миры своей жизни. И причина такого воздействия в обоих случаях была одна. Дело в том, что в детстве, когда он временно ослеп, заболев оспой, фройляйн В и на – дочь генерала Заблоцкого, которому принадлежала половина деревни, или так называемые «левые», – вместе с матерью однажды пришла к шультгейсу. В семье сохранилось воспоминание, как эта маленькая девочка сказала, что бедный малыш совсем как мертвый и она хочет отдать ему все свои примулы, раз уж ей запретили подать ему руку. Нотариус утверждал, что и сейчас еще ясно и сладостно помнит, как его, слепого, запах примул пропитал насквозь, и буквально опьянил, и развоплотил, и как он почувствовал мучительное желание прикоснуться хотя бы к кончикам пальцев девочки, чей сладкий голосок, как казалось, прилетал к нему издалека, издалека, – и как он прижимал прохладные лепестки цветов к своим горячим губам, пока цветы не умерли. Эту цветочную историю, рассказывал он, ему рассказывали бессчетное количество раз, и когда он болел, и потом, когда уже был здоров, но он так и не выпустил В и ну из сумерек детства и позже никогда не смотрел на нее, поскольку почитал такое грехом против этого нежного создания, слишком святого для дневного света. Если значительные поэты соединяют свои руки и крылья, чтобы вознести красоту, как на щите Минервы, сквозь тучи, выше слабой луны, прямо под ночные солнца, то Вальт вознес невидимую для него, сладко говорящую В и ну гораздо выше – в темную глубочайшую звездную синеву, где высочайшее и прекраснейшее горит и сияет, не показывая лучи нам, пребывающим далеко внизу: как гигантские центральные солнца Гершеля, которые из-за своей бесконечной величины притягивают к себе собственный бесконечный блеск и парят, невидимые, в огненном сиянии.

Готвальт спросил, не дочь ли Заблоцкого эта В и на. И услышал, что да, и что именно она является невестой… Клотара. Какая непостижимая неожиданность: думать о мужественном, энергичном, обладающем острым умом человеке, своем друге, думать с нежной любовью, с этой сурдинкой, превращающей оглушительное звучание в отзвуки и отголоски, о герое рядом со святой девственницей – и, с другой стороны, думать о невесте друга, об этой возвышенной духовной сестре, этой посвященной Богу монахине в храме дружбы (ибо для прекраснодушного человека нет ничего более прекрасного, чем возлюбленная друга) – вряд ли одно-единственное сообщение могло бы подарить кому-то больше любви и радостных грез, чем подарило нотариусу это новое для него известие, – не считая, конечно, новейшего: что сегодня в доме у генерала уже был или только будет составлен брачный договор. Нотариус – который, поскольку от его услуг отказались, знал, что это не так, – буквально содрогнулся, представив себе отсроченную душевную сцену, которая от него ускользнула; «думаю, я бы умер, – подумал он, – от любви к двум таким людям, которых я застал бы в состоянии их взаимной любви; при составлении брачного договора я бы в любом случае допустил десять тысяч ошибок, даже если бы отвечал за них головой».