Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Теперь пришла пора посетить полицейского инспектора Харпрехта, наделенного, как выразился его протоколист, целым стадом дочерей. Харпрехт принял Вальта очень любезно, поспешно стряхнул пыль со старых цимбал и дружелюбно пододвинул их к нему для настройки. Дочерей не было видно. Вальт изумился и с мягкой вежливостью выдохнул протяжное «нет»; объяснив, что, поскольку в шестой клаузуле речь идет исключительно о роялях, он, занявшись сегодня настройкой цимбал – завтра, пообещал Вальт, он охотно этим займется, – согрешил бы против многих еще остающихся в настроечном списке домов (он предъявил список), которые все имеют равные права на осуществляемую им бесплатную настройку. Хромой нотариус тоже подтвердил, что под роялем никак нельзя понимать цимбалы.

«И все же их нередко путают», – возразил с прежней любезностью Харпрехт, улыбаясь одним уголком рта, да и на лбу у него образовалась только одна прямая складочка; просто его мнение, вероятно, не хотят принимать всерьез; но поскольку он и придворный фискал Кнолль вместе взяли напрокат для своих детей один инструмент, он, Харпрехт, сейчас проводит Вальта к месту настройки оного, чтобы немного продлить для себя удовольствие общения с нотариусом; касательно же исполнения завещания он позволит себе заметить, что инструмент, находящийся в компанейском пользовании – и, соответственно, каждая ошибка при его настройке, – должен считаться за два, что даст господину Харнишу возможность сэкономить довольно много времени и усилий. – «Действительно, – согласился Вальт, – я бы хотел, чтобы всё было по справедливости, ничего другого мне и не нужно». Харпрехт пожал ему руку, сказав, что давно мечтал встретить такого молодого человека; и они все вместе двинулись в путь. «Именно сейчас, – обронил Харпрехт по дороге, – в доме у Кнолля урок танцев и музыки, и там находятся все мои дочери».

Достоинству этой истории вовсе не повредит, если пояснить здесь, что Харпрехт и Кнолль совместно получили от старого канцеляриста один спинет – как гумно для молотильщиков-пальцев и как палестру для своих отпрысков, для их парциальной гимнастики, как пассивную молоточковую конструкцию для активных молотобойцев; и – что спинет от одного семестра к другому попеременно стоял в домах обоих Диоскуров. Харпрехт даже позаимствовал из гимназической библиотеки Кураса и Мейдингера для галльских уроков своих дочерей – и говорил, что совсем этого не стыдится.

Кратчайший путь к дому фискала вел через зеленые, красные, голубые, разноцветные сады, которым ранняя осень уже пририсовала – на фоне листвы – фрукты; и Вальт, на чье лицо так тепло и дружески падали лучи вечернего солнца, мечтал вырваться в пространство этого вечернего глянца. «Не могли бы вы, – попросил вдруг Харпрехт, – прямо здесь сочинить стихотворение, о чем угодно, но в разработанном вами новом жанре, который все хвалят? Например, стихотворение о самих поэтах – как они, по счастью, пребывают столь высоко над нами, в своем отдаленном идеальном мире, что от нашего маленького, реального мира видят лишь малую толику или совсем ничего и, следовательно, ничего в нем не понимают?» – Вальт надолго задумался; и смотрел в небо; наконец, оттуда в его сердце ударила красивая молния некоей мысли. Он сказал, что кое-что придумал; и только просит своего собеседника, дабы тот лучше понял стихотворение, вспомнить о мнении астрономов, согласно которому солнце светит не собственным телом, а благодаря облакам. Потом нотариус, глядя на солнце, продекламировал следующее:

«Иллюзии поэта

Прекрасны и притягательны заблуждения поэта, ибо они просветляют мир, обычные же заблуждения его омрачают. Так и Феб стоит на небе; Земля становится темной под хладными облаками, но солнечного бога его облака прославляют: они посылают вниз только свет и согревают хладные миры; лишившись таких облаков, он тоже стал бы Землею».

– Вполне себе мило и остроумно, – сказал инспектор, искренне одобряя иронию, которую усмотрел в длинностишии, но которую вложил туда не поэт, а вложила сама судьба.

– В такой спешке, – ответил Вальт, – можно, конечно, сформулировать мысль – ибо любая человеческая мысль есть экспромт, – но очень трудно сотворить правильную стихотворную форму; стихотворение, подобное только что прочитанному, я бы никогда не отдал в печать.

Они вошли в шумную гостиную Кнолля, где, помимо компанейского спинета и компанейского учителишки музыки и танцев, находился еще совмещенный выводок птенцов из обоих гнезд, чьим ногам и рукам хотелось еще больше шума и гама: сплошь тощие, узкотелые – кожа да кости, – насмешливые, резвые барышни всех возрастов, с которыми соревновались и двое мальчишек. Весь танцевальный класс с нетерпением ожидал, когда же начнется их урок музыки, что, в свою очередь, зависело от того, когда будет настроен спинет.

Учителишка музыки клялся, что сегодня спинет вообще не нуждается в настройке, настолько великолепно он звучит. А ведь накануне вечером полицейский инспектор долго обхаживал этот инструмент, чтобы (как он объяснил фискалу, доверявшему ему и позволившему делать всё что угодно) облегчить предстоящую работу молодому универсальному наследнику; большинство струн он, однако, опустил слишком низко – далее, чрезмерно увлекшись работой, надписал номера самых толстых струн поверх нот или клавиш с тремя штрихами – и, на самом деле, допустил изрядное количество ошибок.

Вальт приступил к работе. Одна струна за другой рвалась. Харпрехт перебрасывал мотки струн, словно кегельные шары , из одной руки в другую и очень хотел, как он выразился, подсластить своему юному другу это скучное дело разговорами; он еще и протягивал Вальту те мотки, которые были нужны. Поначалу нотариус так хорошо переносил то обстоятельство, что другие, пока он занимается настройкой, танцуют, что даже, поскольку ничья радость не оставляла его равнодушным, пытался вложить легкий танцевальный ритм отчасти в проверяемые им октавы и квинты, а отчасти в забивание штифтов – хотя вообще-то ему не нравились эти барышни, у которых уже с самых ранних лет в лица впечатан, как сокровище невесты, указ о venia aetatis , за который одному барону в Вене пришлось выложить больше 300 флоринов.

Но поскольку все струны, одна за другой, лопались – и вот-вот должны были лопнуть собственные его барабанные перепонки, чрезмерно напрягаемые и взвинчиваемые и им самим, и другими, – Вальт в конце концов обратился к присутствующим с просьбой о необходимой ему тишине. Все замолчали – он продолжал заниматься настройкой и шумел теперь единолично, – танцевальный класс вместе с учителишкой с нетерпением ждал, что с минуты на минуту начнется урок музыки, – Вальт обливался потом среди этого безветрия и морского штиля, – теперь выделывали коленца струны, а не танцоры, – работа настройщика приводила только к тому, что расстраивались и сердце его, и спинет, – в голове у него клубились приближающаяся ночь и оставшиеся в списке дома, полные красивейших дочерей и гостиных, – сознание уже давно притупилось, поскольку никакая иная нагрузка не давит на мозг так неумолимо, как напряжение слуха, – хромой референт успел запротоколировать двадцать семь разрывов струны – и тут, наконец, загудел вечерний колокол. – Нотариус с яростью швырнул в соседнюю комнату настроечный молоток и крикнул: «Гром и мо… Да что же это?! – Однако бюргерский и церковный день закончился, господин инспектор, и с меня хватит; а за порванные струны я готов заплатить».