Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Все уселись за стол. Вальта посадили первым рядом со вторым по очередности бедолагой, с Флитте; а справа от него оказался самый молодой из бухгалтеров. Нотариуса это не смущало: ведь напротив него сидел граф. Круглым – словно монета, которая, как и смерть, всех уравнивает, – был этот стол, похожий на общую тарелку. Нотариус, совершенно ослепленный новой для него утварью и ее содержимым, будто обрел вместо обычных для него двух левых рук две правые и старался есть по всем правилам приличия, используя парадную саблю, то бишь нож; достаточно начитанный, чтобы подносить ложку ко рту широкой стороной, а не заостренным кончиком, он в других, сомнительных случаях удерживался в седле благодаря старой хитрости: ничего не насаживать на вилку, пока не увидит, как обращаются с этой пищей другие; правда, приступив к артишокам, он счел такую предосторожность излишней и, следуя умозрительным соображениям, просто жевал горькие цветоножки и остроконечные листья, хотя мог бы и должен был бы окунать их в голландский соус и только потом облизывать. Но гораздо более аппетитными, чем то, что в них лежало, представлялись ему сами баночки для горчицы, десертные ложечки, подставки для яиц, вазочки для мороженого, золотые фруктовые ножи – потому что он мог всю эту новую утварь поместить, как в кухонный буфет, в свой двойной роман; «Вкушайте во славу Божию, – думал он, – эти яйца чибисов и майнцскую ветчину, и копченых лососей; мне бы только узнать правильные названия блюд от моего доброго соседа Флитте – тогда я буду иметь всё, что нужно для моего романа, и смогу накрыть стол для его читателей».

В этой наивысшей школе светского образа жизни глаза нотариуса часто обращались на графа, который отнюдь не церемонился – требовал себе белого портвейну – обчищал крылышко каплуна, не прибегая ни к каким инструментам, кроме собственных челюстей, – не говоря уже о пирожных, которые он брал голыми руками. Красивая непринужденность такого поведения – облаченная, помимо прочего, в сапоги и военный мундир – подтолкнула Вальта к тому, что он, когда многие господа совали в карманы конфеты для своих детей, почел долгом тоже спрятать в карман несколько «сладких бумажек», или «сладких записочек», для него лично никакого интереса не представлявших. Флитте, его сосед по столу, чудовищно много жравший и требовавший еще большего, тоже недвусмысленно показывал, как должен жить человек – и, главное, чем.

Между тем неизменное желание Вальта состояло в том, чтобы самому что-то сказать и чтобы Клотар его услышал, или даже – чтобы Клотар первым заговорил с ним. Но ничего не получалось. К графу, из почтения к нему, подсадили с левой стороны соседа-философа, церковного советника Гланца, – с правой же стороны сидела супруга придворного агента; но граф был занят едой и только. Вальт напряженно раздумывал, в какой мере ему должно копировать демонстрируемый Клотаром образец утонченных нравов: когда хозяйке дома не говорят ни слова. Он, как всякий влюбленный, помогал себе, замещая будущее оптическим настоящим. Для него было истинной отрадой видеть, как прекрасный юноша-граф берет что-то с тарелки – или берет бутылку – или радостно смотрит по сторонам – или, мечтательно, в небо за окном – или в те голубые небеса, что сияют на каком-нибудь милом личике. Но он очень сердился на церковного советника, который, несмотря на столь плодотворное соседство, отнюдь не стремился использовать этот шанс наилучшим образом, хотя с такой легкостью, думал Вальт, мог бы, словно невзначай, коснуться руки Клотара своей рукой и вовлечь графа в разговор. Однако Гланц предпочитал наслаждаться собственным глянцем – ведь он был боготворимым проповедником и автором печатных проповедей – на его лице, словно на болонских монетах, читалась вычеканенная надпись: Bononia docet [11] Болонья учит. – Примеч. Жан-Поля. – как другие ораторы закрывают глаза, так он закрывал уши, оберегая их от потока чужих речей – И таким своим авторским тщеславием запечатал он гордые уста Клотара. И все же Вальт по этому поводу не стал раскрывать рот. Свой застольный долг он видел в том, чтобы каждому из гостей бросать через стол цветок радости – быть самой любезностью во плоти – и постоянно, пусть понемногу, говорить что-то. Сколь охотно он бы выразил свое мнение публично, высказался бы! Но, увы, он сидел как Моисей – с сияющим лицом и отяжелевшим языком, – потому что уже слишком долго обдумывал намерение: вбросить, со своей стороны, в подаваемую на стол нарезку из слетающих с языков и губ слов, которую он находил слишком грубой и незначительной, что-то значительное; он ведь не мог просто повторять те же банальности, какие говорил придворный купец: вестфалец, привыкший выпрядать тонкие нити, даже и не сумеет выпрясть грубую нить. Чем дольше человек отодвигал на будущее свой солнечный восход, тем с большим блеском, – думает Вальт, вспоминая о солнце, – должен он взойти; но если он, наконец, и отождествит себя с солнцем, окажется, что для восхода ему не хватает пристойного восточного небосклона, а восходить на западном он не захочет. Потому и получается, что такие люди – здесь внизу – вообще ничего не говорят.

Вальт, между тем, решил сделать ставку на действия. Лица обеих дочерей Нойпетера – из всех красивых лиц, какие он когда-либо видел, – были самыми уродливыми. Даже нотариусу, который, как все поэты, относился к числу женских косметических средств и нуждался лишь в немногих неделях и впечатлениях, чтобы засеять какое-нибудь опустошенное лицо всеми возможными прелестями, понадобились бы годы, чтобы закончить вышивку, на коей каждый из этих двух стеблей увенчивался бы цветком фантазии. Это было бы слишком трудно. Но поскольку Вальт ничему не сострадал так искренне, как женской уродливости, которую считал пожизненным несчастьем: он вдруг взглянул на блондинку (ее звали Рафаэлой), которая, по счастью, сидела справа от него, на доступном для взглядов расстоянии, с неописуемой любовью – чтобы дать ей понять, надеялся он, насколько мало его отталкивает ее перекошенное лицо. На брюнетку по имени Энгельберта он тоже время от времени искоса, мягко и спокойно, посматривал – хотя она, из-за своей веселости, заслуживала, как он полагал, лишь более слабого сострадания. Пока Вальт сострадал, его подкрепляло и радовало, что обе барышни великолепием своих украшений и нарядов навлекают на себя зависть всех прочих дам; как позлащенные несъедобные груши, как прикрытые косметикой оспинки, как стихи о печени щуки, заключенные в дорогущии кожаный переплет, – так их следовало воспринимать. Как же высоко – при таком образе мыслей – оценивал Вальт своего симпатичного соседа Флитте, который будто соревновался с ним в выказывании знаков внимания и уважения той же уродливой Рафаэле! Нотариус, под прикрытием салфетки, пожал бедолаге Флитте – которому от ненавистной красотки не нужно было ничего, кроме руки и приданого, – его руку; и сказал после третьего бокала вина: