Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Всё это, брат, настолько вывело из равновесия клавесиниста (по совместительству преподавателя городской гимназии, человечка, который и себе-то не достает до колена, не говоря уже о более долговязых персонах) – ведь он хоть и призывал всегда к соблюдению обычаев, но имел в виду обычаи более мягкие, – что сей учителишка, почти осатанев, стал бегать вдоль инструмента со своей секирой, то бишь с молоточком настройщика, ударяя по клавишам и проклиная, на чем свет стоит, и итальянцев, и немцев. «Вы, дурачье, мошенники, висельники! – кричал между тем капельмейстер. – Разве для этого я поил вас вином?» И он хотел было наставить на учителишку валторну, потому что не видел особой разницы в том, подать ли звуковой сигнал к охоте на него, как на оленя, или боднуть его своим единственным рогом; однако учителишка, не выпуская из рук настроечного, сиречь судейского, молотка, вовремя спрятался под крылышко клавесина, и итальянцу-неаполитанцу пришлось сражаться за него, как за предмостное укрепление. «Что означает этот внезапный общий смех в зале?» – спросил меня литаврщик. «Сударь, – ответил я, совершенно сбитый с толку причудливой сценой, – капельмейстер, ухватив за фалды, вытащил коротышку-учителя из-под клавесина, и теперь тот болтается в воздухе, вниз головой, словно кожаные штаны, вывешенные для просушки каким-нибудь берлинцем». – «Черт возьми, сударь! – сказал, к моему ужасу, литаврщик. – Вы, оказывается, всё видите». – «Только с этого момента», – ответил я и поспешно покинул поле ожесточенной битвы, чтобы самому не подставиться под удары. – И таким образом, совершенно нежданно, я, под воздействием отдаленных гальванических ударов, вновь (согласно версии, предназначенной для здешних горожан и окрестных сельских жителей) обрел зрение, хоть и страдаю пока сильной близорукостью.

Но, братишечка Вальт, ты только подумай, сколь драгоценна для нас эта борьба папских нунциев с их энгармоническими конкордатами! Разве не похоже, что один из моих лучших гениев нарочно сунул нам под нос эту потасовку, как готовую стену, расписанную фресками для нашего «Яичного пунша, или Сердца»: чтобы нам осталось лишь пристроить к ней свой романтический Одеон, и тогда сия прямая стена исправит все искривления, которые мы допустили; что скажешь, брат?

– Если убрать отсылки к конкретным личностям, – сказал Вальт, – то я согласен! О таких ситуациях приятней читать, чем наблюдать их воочию. Слава Богу, что ты теперь прозрел! – Ах, уж сегодня мы наговоримся вдосталь – о вещах, которые не имеют касательства к роману и ни в какой роман не войдут!

– Неужели? – усомнился Вульт. – Тут всё же есть о чем поспорить, Вальт.

Вальт, отсмеявшись, первым пришел в себя и перешел к серьезному вопросу, как Вульт теперь собирается разыгрывать перед горожанами роль человека, страдающего от глазной болезни.

– У меня уже появились первые проблески зрения, – сказал Вульт, – далее мое состояние будет, наглядно для всех, улучшаться, и в конце концов я отделаюсь лишь сильной близорукостью.

Нотариус дал понять, как он рад такому облегченному будущему, в коем жизнь широко раскроется, словно пестрый цветок. И излил на виртуоза – в надежде произвести на того нежданное впечатление – весенний дождь благоуханных похвал его флейте. Да вот только странствующие мастера музыкального искусства, которым всегда громко хлопают, а освистывают лишь потом, за спиной, еще более тщеславны, чем актеры, коих все-таки порой пощипывает и огорчает рецензент из какого-нибудь солидного журнала.

– Я считаю себя вправе, – ответил Вульт, – не оскорбляя принцип скромности, похвастаться собственной скромностью. Скажи, каким образом ты слушал? Вперед и назад – или просто так, как придется? Простой народ, подобно домашней скотине, слышит лишь настоящее, а не оба полярных времени, улавливает лишь слоги, но не синтаксические структуры. Хороший же слушатель слов запоминает вводное придаточное предложение музыкального периода, чтобы во всей красе воспринять заключительное придаточное.

Нотариус выразил полное удовлетворение услышанным; и сообщил флейтисту, что сам он значительно усилил впечатление от флейтовой игры посредством собственных сценических грез, наблюдений за девушками и за В и ной; он не догадывался, что все лицо брата перекосилось потому, что Вульт пытается прожевать эти неудобоваримые лавры, – поскольку объяснял братнино недовольство недостатками своего длинностишия, которое виртуоз в данную минуту читал. Вульт взял листок со стихотворением в надежде, что там восхваляются именно музыкальные красоты, и никакие иные.

– Стихотворение, – проговорил нотариус, запинаясь, – посвящено невесте графа; я тоже недоволен некоторыми встречающимися в нем жесткими стопами, я имею в виду дитрохей (ᴗ—ᴗ–), третий пеон (ᴗᴗ—ᴗ) и ионик с долгим началом (– ᴗᴗ); однако всё, что охвачено огнем , легко становится жестким .

– Как, к примеру, взбучка или пирожные-меренги, – подхватил Вульт. – Но, Боже, как же слушают музыку эти твои людишки! Не лучше ли использовать флейту в качестве духовой трубки или детского клистира, либо настругать из нее опилок для гроба, если ты видишь, сколь ужасно забрызгивается грязью то единственное небесное, что еще может воспарить над жизненной обывательщиной?

Я не тебя имею в виду, нотариус; но ты навел меня на подобные мысли. Ибо музыку с особенным упорством лишают святости (хотя вообще это происходит с любым искусством), ты только послушай! О застольной музыке даже не стоит говорить: она так же дурна, как и застольные проповеди, обращаемые в монастырях к жующим монахам; умолчу я и о треклятых, гнусных придворных концертах, где священный звук, как бильярдная сетка на игровом столе, должен подыгрывать игре и одновременно издавать звуки, – умолчу из-за ярости, ведь даже бал в кабинете живописи не был бы большим безумством; гораздо печальнее то, что даже в концертных залах, где каждый платит за входной билет, и я с полным правом жду, что за свои деньги он захочет что-то услышать, ожидания мои оказываются напрасными. Хотят другого – чтобы звуки раз или два надолго прервались и наконец умолкли совсем, – именно ради этого дураки и приходят на концерт. Если же ухо обывателя еще способно что-то воспринять, то воспринимает оно только два, в лучшем случае три момента: 1) когда из полумертвого пианиссимо внезапно вырывается фортиссимо, словно с треском взлетающая куропатка; 2) когда кто-то, особенно со смычком, долго «танцует» на самой высокой струне, на высочайших звуках, а потом, соскользнув с нее, летит вверх тормашками в самый низ; 3) когда одновременно происходит то и другое. В такие моменты бюргера, уже не способного совладать с собой, от восторга прошибает пот.