Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

В и на – словно устыдившись, что, находясь рядом со слепым, сама видит, – почти не обращала внимания на небесное странствие солнца. Она перестала петь, без особых околичностей представилась и спросила, кто меня сюда привел. Я не хотел смутить ее, признавшись в хорошем зрении, но все же сказал, что мое зрение значительно улучшилось, что я теперь хорошо вижу солнце и лишь по ночам различаю предметы с трудом. Чтобы дождаться прислужника моих глаз, она завела длинную хвалебную речь, адресованную моей флейте, сказав между прочим, что, даже находясь совсем близко от нее, никто не слышит дыхания играющего; и вообще превозносила музыкальные звуки, утверждая, что для жизни они – вторые небесные звезды. “Но как человеческая психика выдерживает непрерывно производимую флейтой растроганность, ведь флейта в этом смысле очень близка гармонике?” – спросила В и на. Кто так хорошо поет, как она, сказал я, прекрасно знает, что искусство учится воздерживаться от персональных эмоций. Мне следовало сказать только это, не больше; но я не умею проявлять сдержанность. “Виртуоз, – прибавил я, – должен уметь, когда поверхностно он играет на флейте, внутри себя торговать бубликами – в отличие от торговца бубликами, который будет делать поверхностно и то, и другое. Из душевных движений может возникнуть растроганность, но никак не искусство: так и из приводимого в движение молока получается масло, но только из стоячего – сыр”.

Она замолчала, смущенная этой мыслью, как если бы была тобой, – отгибала в сторону ветки терновника, чтобы не укололся я, терновый куст, – и, видимо, отчасти меня жалела (как я заключил по ее часто опускающимся векам, делавшим ее еще привлекательнее) – а почему, я и сам не знал.

Она сказала, что уходит, чтобы прислать мне из замка провожатого, и действительно направилась прочь. Тут я поднялся и сказал, что я в этом не нуждаюсь. Услышав, как я зашагал в другую сторону, В и на любезно повернула обратно и велела, чтобы я ее подождал: она, дескать, хочет проводить меня до трактира – чтобы я не споткнулся о неожиданное препятствие или краеугольный камень. Дружелюбная красавица и в самом деле так сделала и шла впереди, изгибая шею ко мне, – пока не встретила молодого крестьянина-арендатора, шествующего за плугом, которому дала монету, сопроводив свой дар просьбой, чтобы он довез слепого господина до трактира. Затем она ласково пожелала мне доброй ночи, и ее опушенные длинными ресницами веки быстро заморгали над большими глазами.

Пусть дьявол заберет – прости мне, нотариус, что прибегаю к проклятью, – графа фон Клотара, если по его вине такая добрая женская душа пролила из своих прекрасных девичьих глаз хотя бы самую малую, легчайшую слезинку: ибо это бедное дитя – единственный человек, которому я охотно предоставил бы права свободного имперского рыцарства. Ты ведь знаешь, с какой желчью и яростью вступаю я в любую принадлежащую дворянину деревню, где – в отличие от римлян, у которых весь народ должен был проголосовать за порку одного человека, – требуется только один голос, чтобы порке подвергся весь проживающий в ней народ; однако в Эльтерляйне, где обитает В и на, мысли мои оставались вполне миролюбивыми.

Повсюду, и особенно это относится к состоянию жениховства по сравнению с собственно брачной жизнью, люди, как в музыке, делают форшлаг более длительным и сильным, чем основная нота; так неужели Клотар мог допустить ошибку уже в форшлаге? -

В трактире я сочинил посвященное ей , не очень удачное длинностишие в твоей манере:

“Филомела ли ты?

Нет: ибо ты хоть и обладаешь ее голосом, но красота твоя несравненна!”

Видишь, твоим стихам подражают еще до того, как их напечатали. Потом, после ужина, я прогулялся по селу. Я так много думал об известном тебе первом вечере, проведенном здесь, и о теперешнем, втором, что мне показалось – можешь приписать это влиянию одной и другой любви, – будто кое-что из того прошлого прошло уже после него. Поспеши, как только ты получишь это письмо – что должно произойти ровно в три часа пополудни, поскольку я договорился с посланницей именно о таком сроке, – отправиться мне навстречу. – Бог свидетель, я часто задумываюсь о многом. – И что есть наша жизнь, если не вечное Ci-devant? – Разве чистейшие трубы радости не получили свои кривые изгибы и не наполнились влагой слез лишь потому, что в них так долго дудели? Разве самые длинные из ведущих на небо лестниц – которые, правда, короче, чем те, что спускаются в ад, – не приходится, ради устойчивости, закреплять на земле, в грязи, даже если верхним концом они приставлены к созвездиям и Полярной звезде? Меня очень огорчают подобные вещи, а кроме них – вообще ничего. Между тем я жду твоего ответа – устного, – с которым ты тотчас должен отправиться навстречу трактиру “У трактира” и тому, что тебе хорошо известно или чего пожелает Бог.

Кводдеус и т. д.

Р. S. Вальт, мы могли бы быть братьями, даже близнецами! Уже фамильное имя соединяет нас, но не оно одно, а нечто гораздо большее!»

Вальт будто обрел крылья, но сердце его оставалось тяжелым или переполненным. Всё, что некий конный рыцарь клялся сделать для страдающих женщин, он был готов совершить пешим для любой из них, а для В и ны – бессчетно больше. По дороге к трактиру ему встретились дочери Нойпетера, под руку с Флитте.

– Может, вы знаете, – заговорила с ним Рафаэла (так быстро изменив тон голоса, что он расслышал вопросительную интонацию), – поскольку вы что-то переписываете для генерала и вообще родом из Эльтерляйна, что сейчас делает несчастная В и на и находится ли моя дорогая подруга все еще там?

От страха Вальт едва устоял на ногах, и тем более не мог удержаться на слабо натянутом Вультом канате лжи.

– Она все еще там, – сказал он, – мне об этом только что сообщили. Я у нее в доме пока ничего не переписываю. Ах, но отчего же она несчастна?

– Уже известно, что в руки ее отцу, генералу, попало написанное ею невинное письмо, и из-за этого расстроился ее брак с графом. О, добрая душа! – ответила Рафаэла и пролила на проселочную дорогу толику слез.

Но сестра, бросив на нее хмурый взгляд, показала, что не одобряет этой дорожной выставки – демонстрации собственных слез и дружеских связей с представителями высшего света; а насмешливый эльзасец пригрозил ей дождем из проплывающих вверху теплых туч, тем самым положив конец истеканию слезной влаги.

Прежде, за обедом, Вальтовы влюбленные взгляды, бросаемые через стол, не укрылись от растроганного взгляда Рафаэлы; для любви, как и для брожения (разновидностью коего является это чувство), требуются два условия: теплота и влажность ; и Рафаэла неизменно начинала со второго. Бывают такие особы женского пола – и она вправе причислять себя к ним, – которые всегда готовы посочувствовать страданию, особенно женскому. Они в самом деле обильно выказывают сочувствие и предпочитают находить себе подруг, попавших в беду: потому что своим сочувствием побуждают чужие души к ответному сочувствию и находят истинное наслаждение в чужих слезах (проливать которые добродетельные девицы вполне могут научиться, посредством упражнений) – как крапивник, веселее всего поющий и прыгающий перед наступлением дождливой погоды. Мендельсон относит сочувствие к смешанным ощущениям и именно поэтому считает его, когда оно встречается в чистом виде, признаком дурного вкуса.