Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Один лишь нотариус представлял собой горькое исключение: в том смысле, что двойное несчастье обрученных будто насквозь пронзило, прорвало его нутро пылающим острием, – хотя некий добрый ангел не допустил, чтобы в нем зародилось подозрение насчет того, не стало ли бракоразводным декретом само письмо, которое он передал отцу; между тем Вальт был готов поставить себя скорее на место Клотара, нежели на место В и ны, и он действительно мысленно проник в грудь благородного юноши, чтобы уже оттуда по-настоящему печалиться о цветущей невесте и – от имени Клотара – не думать ни о чем другом, кроме как о любимой девушке.

Печальным пришел он к трактиру «У трактира». Вульта там еще не было. Короткое время, протекшее со времени последнего посещения Вальтом этого места, уже успело кое-что скосить своим серпом: во-первых, траву с цветущего гернгутерского кладбища; во-вторых, если говорить о самом трактире, «незабудка и душистая жимолость» воспоминания о первом посещении – то бишь образовавшаяся в результате обрушения кирпичей вечерняя стена, перед которой они с братом тогда трапезничали, – была теперь замурована. Вульт наконец появился. Оба пламенно и растроганно бросились навстречу друг другу. Вальт признался, как отчаянно он тосковал по Вульту, как ждет от него истории его отсутствия и как сильно нуждается в брате – чтобы излить свое сердце, полное перемешанных чувств, в другое, родственное. Флейтист пожелал рассказать свою историю последним, а сперва хотел услышать чужую. Вальт подчинился, начал рассказывать обо всем в обратном порядке, то бишь, первым номером, о рассказе Рафаэлы, но когда он, вторым номером, рассказал об оформлении дарственного документа у графа и о том, как этот процесс прервался из-за письма генеральской дочери (что теперь стало очевидным), а затем, третьим номером, поведал, как ему повезло у генерала, и закончил прочувствованным резюме своего тоскования по Клотару: Вульт изменил принесенное с собой выражение лица – выскочил из трактира – необычно сильным ударом отослал свою лошадь, без всадника, вперед, к городу и знакомой конюшне, – и попросил Вальта отправиться с ним в город пешком, не прерывая рассказа и не беспокоясь по поводу дождя.

Вальт подчинился. Вульт соединил разрозненные части флейты и время от времени наигрывал какую-то веселую мелодию. Он то поднимал лицо к вечернему небу, роняющему теплую влагу, и смахивал эти капли, то снова немного играл на флейте.

– Теперь, дорогой, ты знаешь всё, так вынеси свое суждение! – сказал наконец Вальт.

Вульт ответил:

– Мой милый любитель поэтических цветов и поэт-флорист! – Какого суждения ты ждешь от меня? Проклятый дождь! – Небо могло бы быть и посуше. Я имею в виду: зачем ты просишь меня вынести суждение, если не разделяешь моего мнения ни об одном человеке? Позже мне придется краснеть от стыда, вспоминая, как я – тот, кому довелось выходить лишь через считанные городские ворота и входить лишь в немногие двустворчатые врата (потому что обычно я проезжаю воротную арку верхом на коне), – пытался доказать свою правоту тебе, человеку светскому и знакомому с придворным этикетом; человеку, который, по правде говоря, уже побывал повсюду: при всех дворах – во всех гаванях – гаванях счастья и несчастья – во всех кофейнях и чайных павильонах Европы – во всех belle-vue и laide-vue – в Mon-plaisir, Ton-plaisir и Son-plaisir – и во всех подобных местах; но я-то в них не бывал, Вальт!

– Ты всерьез решил высмеять мои скудные жизненные обстоятельства, брат? – спросил Вальт.

– Всерьез? – удивился Вульт. – Нет, воистину, скорее ради удовольствия. Что же касается генерала, могу тебе сказать: то его качество, которое ты называешь любовью к людям, на самом деле есть лишь любовь к забавным историям. Даже в восприятии Просвещенной Германии глубокими считаются на самом деле мелкие, но широкие реки, тем более это относится к германской знати; генерал просто, от скуки, хотел услышать от тебя длинную и подробную историю, пусть даже он ее заранее знал. Друг мой, мы, книгочеи – ежедневно, ежечасно поддерживающие беседу с самыми великими и интересными людьми из предшествующего нам мира печатных текстов, обсуждающие с ними, опять-таки, самые значимые события мировой истории – мы даже вообразить не можем ту собачью тоску, коей мучаются вельможи, не имеющие вообще ничего, кроме того, что они слышат или съедают за столом. Они на коленях благодарят Бога, если вдруг слышат, как кто-то рассказывает забавную историю, пусть даже неоднократно ими слышанную; – но я еще не знаю, что ты на это скажешь?

– Когда речь идет об отвлеченных предметах, – ответил Вальт, – тогда легко позаимствовать чужое мнение и принять его на веру, но это не относится к личностям. Если бы целый свет вдруг принялся обвинять тебя в чем-то: неужели я бы поверил мнению света, а не своему?

– Конечно! – сказал Вульт. – Но что касается В и ны, то мне весьма по душе, что она высвободила свой нежный пальчик из графского кольца. Теперь мне ясно, что и в отношениях между тобой и графом мезальянсу ваших душ уже дан обратный ход.

Услышав его слова, нотариус пришел в ужас. И робко спросил: почему? Вульт в ответ лишь сыграл на флейте короткий мотив. Вальт прибавил, что чувствует еще большую привязанность к юноше с тех пор, как тот потерял такую невесту; и опять спросил: «Почему, дорогой брат?»

– Потому что ты, – ответил тот, – ничего из себя не представляешь, совсем ничего, ты только принесший публичную клятву нотариус, тогда как граф – это граф; ты не поднимешь свой статус в его глазах, даже если станешь называть свою профессию на старинный манер: tabellio – protocollista – judex chartularius – scriniarius – exceptor.

– He может быть, – возразил Вальт, – чтобы в наши дни философски образованный Клотар кичился знатностью происхождения; я ведь сам слышал, как он восхваляет равенство и революцию.

– Мы, бюргеры – как сообщество, – тоже все восхваляем живодеров и шкуродеров, но никого из них не хотели бы видеть своим тестем и никогда не приглашаем на танец maitresse des hautes oeuvres et des basses oeuvres. Боже, когда закончится моя мука – что мне вечно приходится слушать болтовню о дворянах, будто бы отказавшихся от сословной гордости? Будь столь любезен, Вальт, – позволь мне несколько грубых слов в твой адрес. Скажи ради Бога, что ты вообще смыслишь в этом вопросе, в знати? И что смыслят те, кто пишет о ней?

Я бы хотел, чтобы ты ненадолго остановился или заполз вот в эту пастушью повозку и послушал меня оттуда; я же извлеку тебе из сатиры, которую сочинил на заходе солнца в саду Заблоцкого, отрывки, напрямую касающиеся нашего предмета.

Объяснять дворянскую гордость наличием предков или даже их заслугами – ребячество и глупость. Ибо кто же не имеет предков? Один лишь Господь, который, следовательно, и есть величайший бюргер; любой дворянин – новоиспеченный, по крайней мере, – тоже имеет предков-бюргеров, если, конечно, император не подарил ему задним числом четырех предков-дворян, из которых, опять-таки, первый подаренный предок нуждался в своих четырех подаренных предках, и так далее. Однако любой дворянин столь мало думает о чужих заслугах, что скорее захочет, чтобы шестнадцать знатных разбойников, прелюбодеев и пьяниц привели его, как своего потомка, к какому-нибудь княжескому двору, или в какой-нибудь монастырь, или в ландтаг, нежели позволит увести себя от сих приятных мест службы отряду предков, состоящему из трех десятков честных бюргеров и их кавалерийского авангарда. Чем же тогда гордится дворянин? Черт возьми, тем, что он получил в качестве дара; так ты и я гордимся тем, что получили как гении; миллионер – тем, что получил в качестве наследства; так гордятся своей красотой и силой прирожденные Венеры и Геркулесы. Правами не гордится никто, гордятся привилегиями. Последними, как мне следует верить, обладает знать. Пока дело обстоит так, что только дворянин, при любом княжеском дворе, имеет право прислуживать государю, танцевать, подавать княгине руку и суп, играть в карты; пока, как это отражено в истории немецкой империи, написанной Хэберлином, ни одна пара бюргерских женских ножек не может находиться под столом, за которым сидят придворные, и ей не может быть отдано предпочтение (а этот знаток имперской истории знает, о чем говорит); пока армии, и монастыри, и государства не позволяют, чтобы их самые высокие, самые плодоносные ветви срывали крепкие руки простолюдинов (которые просто окапывают корни и вынуждены этими же корнями питаться): пока всё обстоит так, знать проявила бы безумие, если бы вдруг перестала гордиться… гордиться такими привилегиями, хочу я сказать.