Джон Фаулз - Мантисса [litres]

Снаружи, в паре шагов от того места, где находилась дверь, стоит невозмутимая и грозная фигура очкастой старшей сестры, на ее лице не видно ни голода, ни похоти, лишь некий психологический эквивалент ее жестко накрахмаленной униформы. По обеим сторонам от нее – ряды лиц, но вокруг – пустота, словно в чашку с культурой бактерий капнули антисептик. Ничей взгляд не загипнотизирован происходящим так, как ее. Глаза ее следят за теми двумя с таким напряжением, что даже сверкают. Лишь однажды она отводит взор, чтобы обозреть зловещим молниеносным взглядом ряды молчащих лиц слева, справа и напротив собственного лица. Так могли бы, оценивая, взирать на посетителей своих заведений алчный директор театра или мадам – хозяйка борделя. Она УВИДЕЛА, как и угрожала, но пределы ее восприятия ограничены – она способна видеть, но не способна чувствовать.

Все кончено; ничего не замечающие двое теперь лежат, обессилев, бессознательно повторяя позу самого первого, строго клинического своего совокупления: пациент на спине, а врач у него на груди, уронив голову ему на плечо; однако на этот раз их руки нежно сжимают друг друга, пальцы тесно сплетены. Их немые зрители еще несколько мгновений наблюдают, но вдруг, словно наскучив ожиданием и недовольные их неподвижностью, прекращением действа, отворачиваются и, запинаясь и шаркая, исчезают, истаивают во тьме забвения. Только сестра не двигается с места. Скрестив на груди пухлые руки, она по-прежнему пристально смотрит в комнату: пусть более слабые души истаивают во тьме, но она – она никогда не изменит своему долгу, обязанности подглядывать, осуждать, ненавидеть и порицать все плотское.

Это оказывается слишком даже для стен. В сто раз быстрее, чем стали прозрачными, стены переживают обратную метаморфозу. Сестра поражена, от неожиданности она пытается сделать шаг вперед, с минуту еще можно видеть ее возмущенное, расстроенное лицо и ладони, прижатые к мутнеющему стеклу, словно она готова скорее проломить преграду, чем вот так лишиться своей добычи. Напрасно: не понадобилось и десяти секунд, чтобы после недолгого отклонения от нормы теплые стены из защищающих и поощряющих девичьих грудок, пусть даже несколько однообразных и не того цвета, возвратились на место. Все внешнее снова исчезает.

Майлз Грин открывает глаза и устремляет взор вверх – на церебральный купол потолка, думая – если говорить правду и пытаться сохранить хотя бы малую толику подобия мужской психологии – вовсе не о юной греческой богине, покоящейся сейчас в его объятиях, вечно прекрасной, страстной, дарящей и принимающей дар, но о том, что, если попробовать осуществить немыслимое и описать этот потолок из нависающих над ними сереньких грудок, ради точности описания потребовалось бы употребить весьма редкое слово «мосарабский» {80} 80 Мосарабы — арабизировавшиеся христиане Пиренейского полуострова, жившие на захваченной арабами в VIII в. территории и воспринявшие их язык и культуру. Многие мосарабы находились на службе у мусульманских правителей. ; это, в свою очередь, уводит его мысль в Альгамбру {81} 81 Альгамбра — мавританская крепость-дворец, последний оплот мусульманских правителей Гранады. Построена близ города Гранада между 1248 и 1354 гг. Прекраснейший образец мавританской архитектуры. , а оттуда – к исламу. Он целует волосы лежащей рядом с ним гурии.

– Дорогая, прекрасно сделано. Было очень интересно.

Она целует его в плечо:

– Мне тоже, дорогой.

– Пока еще не самый интересный вариант, но все же…

Она снова целует его в плечо.

– Тут есть определенные возможности.

– Сегодня ты просто превзошла себя в некоторых эпизодах.

– Так ведь и ты тоже, милый.

– Правда?

– Этот твой новый смэш слева… чтобы гонорары мне выплачивать.

– Просто рефлекс.

– Это было прелестно. – Она целует его в плечо. – Я была в восхищении. Могла бы прикончить тебя на месте.

Он улыбается, не сводя глаз с потолка, и привлекает ее к себе чуть ближе.

– Умненькая-разумненькая доктор Дельфи.

– Умненький-разумненький Майлз Грин.

– Идея была твоя.

– Но без тебя мне ее было никак не осуществить. Всю жизнь ждала кого-нибудь вроде тебя.

Он целует ее в волосы.

– Мне так ярко помнится тот вечер. Когда ты впервые появилась.

– Правда, милый?

– Я сидел, стучал на той идиотской пишущей машинке.

– Вычеркивая по девять слов из каждых десяти.

– Застряв на той чертовой героине.

– Дорогой, просто она ведь была не я. А я была жестокой, чтобы сделать доброе дело.

Он поглаживает ее по спине.

– И вдруг смотрю – ты ! Во плоти! Сидишь себе на краешке моего стола.

– А ты чуть со стула не свалился от удивления.

– А кто бы удержался?! Когда такое ослепительное создание вдруг возникает ниоткуда. И заявляет, что явилась сделать мне предложение.

Она приподнимается на локте и сверху вниз усмехается ему:

– На что ты отвечаешь: «Какого черта! Что это такое вы о себе вообразили?»

– Я был несколько ошарашен.

– А когда я тебе все объяснила, ты сказал: «Не говорите ерунды, я вас в жизни не видел». – Она склоняется к нему и легонько касается губами его носа. – Ты такой был смешной!

– Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что тебе до смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот тогда я и начал понимать, что мы работаем на одной волне.

– Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать.

Он улыбается ей – снизу вверх.

– Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно.

– Ведь это от всего сердца.

Он целует ей запястье.

– Так чудесно – наконец обрести кого-то, кто понимает.

Она с притворной застенчивостью опускает взор долу.

– Дорогой, ну кто же, как не я?

– Как надоедает писать… а еще больше – публиковать написанное!

Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос:

– И следовательно…

– Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный…

– Не поддающийся написанию…

– Не поддающийся окончанию…

– Не поддающийся воображению…

– Но поддающийся бесконечным исправлениям…