Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

Я, безусловно, догоню Ивана, потому что восьмой и девятый классы я уже кончил заочно. Остался год, а потом — прощай «Передовой» и здравствуй мореходка!.. Но пока я завидовал Ивану. Во время навигации мы с ним на равных — семь часов у машины. Зато зимой, до ремонта теплохода, я ходил пилить дрова, поднимать изо льда баржи, а Иван в это время сидел в конторе, составлял дефектовочные ведомости, заявки на запчасти. Но, по-моему, ни черта он там не делал, потому что нельзя находиться рядом с Клавой и заниматься какими-то дефектовочными ведомостями. Он глазел на нее целыми днями — это точно.

Я кончал работать на час раньше Ивана. Приходил домой со взмокшей спиной, несмотря на мороз. До прихода Сапожникова успевал умыться и немного поваляться на кровати.

Один раз — это было уже перед Новым годом — Иван вернулся из конторы необычно возбужденным. Пожевав на ходу копченой колбасы, он полез в чемодан, достал свою лучшую сорочку, голубой галстук с яхтой под парусом и, насвистывая какой-то мотивчик, стал одеваться. Я спросил: «Куда?». Иван перестал свистеть и независимым тоном ответил: «Понимаешь, у Пироговой с отчетом не ладится. Просила помочь»…

Он так и сказал: «У Пироговой».

Я поднялся с кровати и натянул свитер. Покосившись на меня, Иван спросил в свою очередь:

— А ты куда, если не секрет?

— Как всегда, к Клаве…

— Хм, не предполагал, что ты смыслишь в отчетах по навигации… Вряд ли тебе найдется сегодня занятие. Мы будем работать. И потом… По-моему, она тебя не приглашала.

Я действительно ничего не смыслил в отчетах, но зато отлично понимал, на какую банку хочет посадить меня Иван. Почему он решил, что Клаве с ним лучше, чем со мной?

Я сказал:

— Иван, не финти, не будь подлецом.

Иван молча подошел ко мне и двинул в ухо. Я не попытался дать сдачи — он намного сильнее меня.

Я снова сказал:

— Подлец!

Иван еще раз ударил меня и ушел.

Я долго лежал на кровати, не зажигая в комнате огня. Это очень обидно — когда тебя бьет друг.

…Невдалеке, ниже нас, пролетела пара лебедей. Тяжелые птицы, неторопливо махая крыльями, плыли поверх тумана, спускавшегося к реке.

— Видал? — кивнул Гошка вслед лебедям. — Говорят, одного убей — другой сам в камни вштопорится… Вранье! Прошлой осенью лебедку срезал, так он, фраер, не дурак — не оглянулся даже… Сказки все! Кормят нас сказками, а мы, ослы, уши развесили — слушаем и верим.

Гошка достал из глубокого кармана комбинезона плоский флакон. Спирт нежно голубел.

— Хочешь? — спросил Кононов.

Пить не хотелось, но, чтобы избежать неминуемых в таком случае уговоров, я молча протянул руку. От трех глотков во рту стало сухо и вязко. Гошка допил остальное, шумно выдохнул и снова закурил.

«Передовой», наконец, подтянул баржу к берегу. Иван — он стоял сейчас на вахте — заглушил двигатель. Стало очень тихо. Долетел говор грузчиков. Они уже налаживали узкие, пружинистые сходни, открывали трюмы. Мне захотелось спуститься и, заняв место в бесконечной круговой цепочке, таскать мешки до тупой боли в пояснице. Я люблю таскать муку. Жаль, что больше чем на пять мешков меня не хватает. Иван может таскать не хуже грузчиков, но не любит. Он говорит, что любовь к тяжелому физическому труду — признак недостаточного развития мыслительного аппарата. Это в мой огород. Черт с ним…

— Все-таки вы меня благодарить должны, — неизвестно для чего Гошка поворачивает разговор в старое русло. — Быть бы вам смертельными врагами, если бы не взял я Клавку. Считай, помирил вас.

В его словах была доля правды. Когда Клава стала женой Гошки, причин для вражды не осталось…

Гошка долго не замечал Клавы. Единственное, до чего он снисходил, — это при встрече, оттянув двумя пальцами край берета, сказать: «Привет покорителям Севера…» А потом, уже во время навигации, когда около машины бывает часто нечего делать вдвоем, он поднимался на мостик и, если на вахте стояла Клава, принимался рассказывать «за жизнь», небрежно облокотившись на леерную стойку. Может быть, именно тогда у них все началось. А может быть, в ту ночь, когда мы брали груз с парохода «Имандра».

После вахты я забежал в камбуз чего-нибудь перехватить на сон грядущий. Налил чаю, намазал на хлеб масло. Сижу, жую, смотрю в открытый иллюминатор. Ночь совсем еще светлая, без полярного сияния. Вдруг совсем рядом слышу Гошкин голос:

— Для тебя экзотика, а для нас, старых полярников, вся эта музыка не стоит одной женской улыбки. Я люблю Арктику, а она не любит женщин. Не живут они здесь — летят, как птицы, в теплые края. Жизнь идет, девочка, а ни семьи, ни ласки…

Потом Гошка почти зашептал:

— Мне бы такую найти, чтобы за мной на край света пошла. Чтобы пурга, мороз, штормы, а мы вместе… Видишь эти руки? Я же белого медведя могу задушить, как щенка, а тебя… тебя я унесу, куда захочешь.

Да, не знаю, когда у них все это началось, но помню, однажды Клава, не глядя на меня, спросила:

— Как ты думаешь, трудно на севере всю жизнь прожить?

Я ответил противно, совсем, как в кино:

— Если друг рядом — не трудно…

Я ответил так, думая о себе. А она…

Это было уже перед Новым годом. Она пришла к нам в одном платье, несмотря на страшный мороз. Глаза ее блестели, волосы немного растрепались, губы припухли. Посмотрев на наши недоуменные лица, Клава дурашливо захохотала и повалилась на мою кровать. В тот же миг мои глаза впервые за долгое время встретились со взглядом Ивана, и мы подумали одно: пьяна.

— Вы что же, не рады? — капризно спросила Клава. — Или вас удивил мой вид?.. A-а, вы не знали, что я пью водку… А я пью! В техникуме, на выпускном, сразу две рюмки сливянки выпила… А сегодня — спирт. Давай, Ваня, выпьем!

Иван, видимо, настолько обалдел, что не нашел ничего лучшего, как поставить на стол полбутылки разбавленного спирта, закрашенного вишневым экстрактом. Но Клава не стала пить. Она поднялась с кровати и одним движением поправила волосы.

— Спасибо, мальчики, — очень тихо и очень серьезно, точно не она только что была пьяной, сказала Клава. — За все спасибо…

Потом она подошла ко мне и, прежде чем я что-либо сообразил, спокойно поцеловала меня. Это был первый-первый поцелуй, который подарила мне девушка. Но этот поцелуй я скорее осознал, чем почувствовал. Это было совсем не то, хотя бы потому, что после меня Клава так же спокойно поцеловала Ивана. В дверях Клава снова остановилась.

— Вы очень хорошие добрые мальчики… Вы милые, но… мальчики.

Самое обидное — она в чем-то права.

Так ушла от нас Клава. Ушла к рыжему Гошке, а нам оставила поре. Ведь это действительно горе, когда уходит любимый человек. Мы остались одни. Нам казалось, что произошла какая-то ошибка, и в том, что она произошла, виноваты в первую очередь мы. Какие-то неясные предчувствия заставляли нас думать, что Клава не может быть счастливой с Гошкой. Мечтательная Клава и нагловатый Кононов… Может быть, обостренное чувство ревности, может быть, что-то еще поколебало наше благоговение перед механиком. И мы стали замечать в нем бурную, бьющую через край хвастливость. Нам все труднее и труднее становилось прощать ему пьяную болтовню, которую раньше мы принимали за чистую монету, хотя и подозревали, что это невообразимый винегрет из увиденного, услышанного и просто придуманного.