Робер Эскарпи - Литератрон

На второй же день конгресса я пришел к выводу, что социальная биокибернетика имеет две стороны. Одна сторона - это происходящее в зале заседаний. Это сборище чем-то напоминает класс одаренных учеников-горлопанов. Вычислительные отчеты - информации о проведенных опытах чередовались кисло-сладкими комментариями, которые иногда выливались в крикливую ссору. Время от времени награда за работу, буквально ученического масштаба, вызывала аплодисменты, и какой-нибудь незадачливый зубрила проходил на свое место под смешки и шум в зале. Смутьяны покидали зал, тогда как в первом ряду прилежные ученики - преимущественно немцы сидели, не отрывая глаз от грифельной доски.

Чтобы познакомиться с другой стороной биокибернетической медали, следовало регулярно посещать звукопоглощающие холлы роскошных отелей, самые фешенебельные ночные бары города, терассы Уши или, еще лучше, ресторанчики на берегу озера, где за жареным окунем и графином холодного вина велись деловые разговоры. Здесь было уйма хорошо выдрессированных блондинчиков, которые походили, как родные братья, на моего приятеля- начальника секретариата вице-президента Управления бланков и формуляров в министерстве государственного образования. Встречались и более опасные, более мужественные личности - загорелые сорокалетние дяди с холодным взглядом, отрывистой речью, и розовенькие старички, вылощенные, наманикюренные, ангельски и в то же время жестко глядевшие на мир сквозь стекла своих очков в золотой оправе, и безымянные сердитые чиновники типа Мегрэ. Научную терминологию, звучавшую в зале заседаний, сменял здесь язык войны, полиции и финансистов. Из строгого ствола социальной биокибернетики выбивалась буйная поросль замысловатых технических приемов, дающих возможность управлять, направлять, внедрять, опорожнять, смывать, искоренять, обновлять, ускорять, замедлять, отключать, замыкать и искажать умонастроения как толпы, так и отдельных индивидуумов во имя блага существующего социального порядка.

Моя роль сводилась к тому, чтобы переводить на французский выступления участников конгресса, читавших свои доклады на английском языке. Среди тех, кого мне пришлось обслуживать, обращал на себя внимание профессор Больдюк, ректор Государственного университета Польдавии.

Профессор Больдюк говорил великолепно по-французски и отвратительно по-английски. Но польдавское правительство затаило против Франции злобу, так как она проголосовала в ООН против проекта южнопольдавской независимости, и в категорической форме рекомендовало всем своим подданным не пользоваться нашим языком на международных съездах и конференциях. Тайная полиция зорко следила за неукоснительным выполнением этого мероприятия. Профессор Больдюк писал свои доклады на французском, а я переводил их на английский, чтобы в любую минуту на заседаниях он мог представить оригинал в качестве перевода.

Вначале я не придавал большого значения содержанию текста, который переводил. Речь шла о комплексных исследованиях в области электроники, структурной лингвистики, акустики, неврологии, энцефалографии, глоссематики и формальной стилистики. Я сталкивался с понятиями, которые были мне знакомы по работам прежних лет, но большинство рассуждении было мне недоступно, и, не желая попусту тратить время и энергию, я даже не пытался вникнуть в суть работ профессора Больдюка. Однажды мне встретилось в докладе профессора имя моего бывшего преподавателя Ланьо, и я тотчас же насторожился. До сих пор я старался подавить в себе чувство смутной неприязни, которое питал к нему со дня экзаменов. Я не люблю ненавидеть. Ненависть - это бесплодное и слепое чувство, довольствующееся моральными категориями, и из него невозможно извлечь никакой реальной выгоды. Однако желание напакостить Ланьо подсознательно толкало меня поближе ознакомиться с этими трудами, дабы отчетливее представить себе нити, связывающие Ланьо с Больдюком.

По всей видимости, Ланьо изучал возможность применения отдельных опытов Больдюка к теории литературной критики. Я был поражен, ибо с первого взгляда тексты, над которыми я повседневно работал, не имели ничего общего с литературой. Я поделился своим открытием с Больдюком, изложив ему свою точку зрения с той долей восторженного недоумения и разумной наивности, что безотказно покоряет профессоров на возрасте.

Больдюк утверждал, что он верит в ценность этих трудов для рациональной и, по сути дела, практически безошибочной литературной критики. Для вящей убедительности он ознакомил меня с текстом одного сообщения, сделанного профессором английского языка сэром Е. Р. Винсентом на VI конгрессе Международной федерации языка и современной литературы, собиравшемся раз в три года и проходившем в Оксфорде в 1954 году. Тема этого сообщения была многообещающей: " Mechanical aids for study of language and literary style" [Механические приспособления для изучения языка и литературного стиля (англ.)].

К сожалению, я не успел прочесть эту статью. В тот же вечер телеграмма известила меня о внезапной смерти господина Филиппо. Пришлось срочно выехать в Жиронду.

А уже через день мое положение резко ухудшилось. Практически оконченные опыты господина Филиппе были признаны контрольной комиссией гениальными, но несколько опережающими развитие современной науки. Бумаги спрятали в папку и к этому делу больше не возвращались. По предложению молодого Рикара, возглавлявшего проверочную комиссию, научно-исследовательской лаборатории присвоили имя Филиппе, Спустя три года участники движения Сопротивления установили на ней мемориальную доску. Что же касается меня, то я получил в наследство дом, окружённый соснами, странного вида аппарат, потребовавший годы кропотливого труда, и несколько ящиков с записями и документами.

И ни гроша денег. Господин Филиппе жил и предоставлял мне возможность существовать на свое жалованье и пенсию бывшего узника фашистских лагерей. Мне никогда и в голову не приходило, что в один прекрасный день мне придется перейти на собственное содержание. В Лозанну я отправился заработать себе на карманные расходы. Таким образом, я очутился без средств. Дед и бабка давно отправились на тот свет, и мать моя затребовала из Алжира все их жалкое наследство.

Сразу. после похорон я вернулся в Лозанну. Должность переводчика была единственным ресурсом, дававшим мне возможность заработать и продержаться до той минуты, когда я найду себе постоянную работу. Без особых сожалений я решил на время прервать занятия. Но как жить по возвращении домой?

Из затруднения меня вывел Больдюк.

- У вас есть связи в Париже?-ворчливо спросил он, когда мы заканчивали переводить его завтрашнее выступление.